Кровное родство. Книга вторая - Ширли Конран

– Не понимаю, почему ты не можешь этого сделать, – отозвался Дэвид.

– Нет оснований. Если исключить неверность, таким основанием может служить только жестокое обращение – что очень трудно доказать в британском суде, – либо душевная болезнь. На моей памяти Сэм не сходил с ума, никого не насиловал, не грабил, не избивал, не занимался содомским грехом, так что – никаких разводов.

– Да, в конце концов, кому какое дело, замужем ты или нет? – пожал плечами Дэвид. – По-моему, тебе следует просто наплевать на всю эту юридическую тягомотину. Джош вполне счастлив. Ты достаточно зарабатываешь сама, ни от кого не зависишь, и тебе не приходится отступать от своих идей и принципов.

– Все это благодаря твоей поддержке, – благодарно улыбнулась ему Клер.

Дэвид всегда помогал ей – порой советуя, порой возражая – жить собственным умом. Он уговорил ее заняться новым для нее делом, он утешал ее, когда бюрократические препоны начинали казаться ей непреодолимыми. Он всегда говорил, что успех вырастает из провалов и что это ей может подтвердить любой преуспевающий бизнесмен.

– Но, знаешь, было бы лучше, если бы я меньше в ней нуждалась, – продолжала Клер, – а то я просто не могу обходиться без поддержки. Где уж тут научиться стоять на собственных ногах…

– Ничего, – успокоил ее Дэвид, – ты быстро учишься. И потом, мне тоже нужна твоя поддержка – и, может быть, гораздо больше, чем ты думаешь. – Он произнес это с улыбкой, но говорил абсолютно серьезно. Настойчивость и основательность Клер уравновешивали метания его порывистой, склонной то к взлетам, то к падениям души. – Пассивной стороне моей натуры импонирует страстность, определенность и упорство твоей, – прибавил он. – Мне нравятся женщины с ясным и острым умом.

– Но когда я жила с Сэмом, – возразила Клер, – я кончила тем, что превратилась в нечто вроде дверного коврика, о который он вытирал ноги. Поэтому-то он так удивился, когда я вдруг, что называется, встала и ушла.

– Это как раз и говорит о том, что у тебя есть характер, – ответил Дэвид, – и что ты вполне способна жить собственным умом.

Воскресенье, 22 сентября 1968 года

В аэропорту Ниццы неряшливого вида молодая женщина, стоявшая перед Аннабел в очереди у багажной „вертушки", указывала носильщику свои вещи. В ожидании появления своего багажа Аннабел от нечего делать разглядывала чужой, и глаза ее остановились на все растущей горе вещей рядом с ней. Она насчитала двенадцать темно-синих кожаных чемоданов с окованными уголками и тисненными золотом инициалами „С.Х.", три чемодана от Луи Вуиттона, шляпную коробку из черной кожи, зеленый гобеленовый саквояж, восемнадцать дешевых разноцветных чемоданов, зеленое пластиковое мусорное ведро, огромную картонную коробку, перевязанную веревками, складную детскую коляску и два коричневых сундука – это в коммерческом-то рейсе! На каждой вещи розовым лаком для ногтей была аккуратно выведена фамилия владелицы: Хашоджи.

Аннабел была даже рада, что это редкостное зрелище хоть ненадолго отвлекло ее от мучившей ее страстной тоски по Адаму. У нее начинало сосать под ложечкой и все сжималось внутри от одной только мысли о том, что она скоро увидит – а может быть (она не смела даже думать об этом), и не увидит – его.

Тут ей впервые пришло в голову, что, возможно, Адам и не встретит ее: рейс сильно запоздал. Она на минуту задержала дыхание и скрестила пальцы. Конечно же, Адам встретит ее! Хотя, разумеется, им обоим приходилось соблюдать осторожность: заметь их кто-нибудь вместе, это немедленно просочилось бы на полосы газет, отведенные под светские сплетни.

Аннабел больше не волновало, какие чувства будет испытывать Скотт, узнав обо всем, но Адам объяснил ей, что, если станет известно, что он соблазнил жену одного из своих клиентов, его профессиональная репутация пострадает. Он объяснил также, что если это случится, то он немедленно порвет с Аннабел. Хуже, чем соблазнить жену клиента, могло быть только одно: жениться на ней.

Горько разочарованная Аннабел возразила было, что Скотт не является клиентом Адама, но тот ответил, что именно так это будет выглядеть со стороны. А если Скотт поднимет волну, то ему, Адаму, придется распроститься со своей профессией, в основе которой лежит доверие клиента к своему адвокату.

Аннабел утешила мысль о том, что она так и не открыла своей тайны Скотту накануне вечером, когда тот появился в ее туалетной комнате со стаканом мартини в руках.

Она удивилась, когда Скотт налил себе еще стакан мартини и неожиданно расстроился по поводу ее отъезда.

– У меня была тяжелая неделя, – сказал он, – и я собирался в выходные рассказать тебе о моих делах. Мне нужно немножко твоей поддержки и сочувствия.

– Ты, кажется, жалуешься? – поинтересовалась Аннабел. – За все эти дни ты не нашел времени для меня. Ведь главное для тебя – твоя блестящая карьера.

– А тебя это совсем не волнует, – высказался Скотт. – Я чувствую, что тебе сейчас на меня наплевать. Конечно, ты должна навещать Элинор, но в тех – теперь весьма редких – случаях, когда бываешь дома, ты слишком занята своими друзьями, а для меня времени у тебя не хватает.

– Я же не виновата в болезни Ба! – раздраженно возразила Аннабел.

– Но ты ведь едешь не ради того, чтобы навестить Элинор, – заметил Скотт. – Почему Миранда не может выбрать время, чтобы присмотреть за распродажей мебели из замка? Почему ты должна мчаться туда с другого континента? Я почти решился позвонить Миранде…

Аннабел поторопилась объяснить, что Миранда сейчас занята проведением какого-то семинара, запланированного еще задолго до болезни Элинор.

Видя, что этот довод совсем не убедил Скотта, она взглянула на него из-под ресниц, очаровательно надула губки и игриво произнесла:

– Твоя детка вернется очень скоро. Скотт уставился на нее.

– Брось эти глупые детские замашки – они на меня больше не действуют. А заодно и перестань проливать слезы по поводу и без повода. Вместо того чтобы чувствовать себя сильным, способным защищать и защищаться человеком, я кажусь сам себе Бог знает кем. И вообще мне это надоело. – Он одним глотком осушил свой стакан. – Я устал нянчиться с тобой, как с младенцем. Ты, похоже, больше не желаешь ни разговаривать серьезно, ни заботиться о приличной еде, ни отвечать за что бы то ни было. Если я говорю что-нибудь, что тебе не нравится, ты начинаешь рыдать тан, как будто я – самый большой мерзавец и скотина на свете. Тебе двадцать восемь лет, Аннабел, и теперь я нуждаюсь в том, чтобы меня любили и обо мне заботились – хотя бы для разнообразия.

– Незачем обвинять меня, если у тебя проблемы на работе, – расплакалась Аннабел.