Баязет - Валентин Пикуль

– Вы испортите нам солдат!

– Не спорьте, капитан, – приказал коменданту Пацевич, – и запишите, что говорит Александр Борисович.

Подошла очередь высказаться майору Потресову; раскатав перед собой рулон кальки с чертежом окрестностей Баязета, артиллерист неожиданно произнес:

– Позвольте высказаться старому солдату, который имеет честь командовать людьми, обреченными на смерть… Да, да, господа: мешки с песком – это хорошо, но канонирам еще надо добежать до орудий. А пространства дворов, и в особенности заднего, простреливаются с любой горушки. И это еще не все… Дурацкий план крепости дает возможность действовать только двум нашим орудиям. Таким образом, благодаря мечети и этому вот зданию мы имеем колоссальный мертвый угол. Планировка Баязета создавалась целиком из расчета отражения нападения со стороны русской границы. Теперь же нам, уважаемое собрание, предстоит выдержать штурм как раз с обратной высоты, и, таким образом…

– Ясно, – махнул рукой Исмаил-хан и встал, – теперь я скажу. Ничего не надо! Надо поджечь город и уйти обратно в Игдыр… Надо перерезать всех в Баязете, как щенят, и уйти в Игдыр. Я всех слушал. Хоть один сказал что-нибудь хорошее? Ни один не сказал… Все плохо! Я, Исмаил-хан Нахичеванский, говорю вам: надо уйти на соединение с войсками генерала Тер-Гукасова. И все!.. Баязет пусть сгорит…

– Мы живем в девятнадцатом веке, хан, – заметил Некрасов.

– Понимаю, – ощетинился хан, блестя обритым черепом. – Вас здесь много, а я один. Я молчу…

– И будет лучше, хан, – заметил ему Пацевич, поворачиваясь к полковнику Хвощинскому. – Никита Семенович, – миролюбиво сказал он, – мне кажется, следовало бы начать не с юнкера Евдокимова, а прямо с вас. Мы ждем…

Хвощинский медленно поднялся.

– Господа, – сказал он, посмотрев на Карабанова, – я чувствую, что здесь как-то исподволь, незаметно, созрел важный вопрос о проведении рекогносцировки. Но странно, что все обходят этот вопрос, словно боятся его… Заранее предупреждая вас, что я подчинюсь мнению большинства, хочу, однако, заметить, что я резко против подобных мероприятий. Провести стремительный рейд кавалерии, осветить долину… Но, помилуйте, зачем же выставлять в поле весь гарнизон? Никто не станет искать дохлого осла, чтобы снять с него подковы: легче выковать подковы новые – так же и мы можем узнать о противнике все, что нужно, не выходя из цитадели. Нет, нет, как хотите, но я не согласен здесь с господином Штоквицем!..

– Вы кончили? – спросил Пацевич.

– Да мне как-то уже и нечего говорить.

– Хорошо, – Пацевич грузно поднялся из-за стола. – Слово за мной… Я недоволен вами, господа, – строго выговорил он офицерам. – Никто из вас не сделал упора на главном – на героизме русского солдатика! А об этом как раз очень хорошо сказано в зелененькой книжечке генерала Безака…

– По-моему, – буркнул Сивицкий, попыхивая сигарой, – это подразумевалось всеми и без книжечки зеленого цвета…

– Перед нами, господа, – напористо продолжал полковник, – дикие и неорганизованные орды. Смешно говорить, чтобы сидеть в крепости. Если во время рекогносцировки, которой вы все так боитесь (и я не могу понять, почему боитесь), противник и встретится нам, то это даже хорошо. Солдатики будут только рады. И, как говорится, пуля – дура, штык – молодец!

Некрасов недовольно буркнул себе под нос:

– И пуля – дура, и штык – не умнее…

– Что вы там сказали, штабс-капитан?

– Простите, господин полковник, но я позволил себе заметить, что штык не умнее пули.

– Парадокс! – криво улыбнулся Штоквиц.

– Так вот, – настойчиво, словно вбил гвоздь до самой шляпки, закрепил разговор Пацевич. – Рекогносцировка, господа, что бы вы там ни говорили, все равно будет проведена. Завтра же!.. Солдата нужно встряхнуть, он засиделся в крепости. Тифлис ждет от нас дела!.. Я мог бы, конечно, пользуясь правом власти, мне данной, просто приказать. Но я не желаю нарушать традиции офицерского собрания, а потому вопрос о рекогносцировке выношу на открытое голосование!..

Все офицеры как-то невольно поежились.

– Итак, начнем, господа, – сказал Штоквиц. – Кто за проведение рекогносцировки, прошу поднять руки.

Подняли руки: полковник Пацевич, штабс-капитан

Некрасов, прапорщик Латышев, капитан Штоквиц и, совсем неожиданно, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский.

– Пять человек, – подсчитал комендант Баязета. Некрасов, опуская руку, добавил:

– Я за рекогносцировку, но с условием, чтобы казаки, осветив долину со скал, сразу же вернулись обратно.

– Пять человек, очень хорошо, – сказал Штоквиц. – Кто против, господа?

Подняли руки: полковник Хвощинский, юнкер Евдокимов, прапорщик Клюгенау, майор Потресов и есаул Ватнин.

– Тоже пять человек, – удивился Штоквиц. – И все, наверное, хотят по стакану лафита…

Вопрос, таким образом, оставался неразрешенным: пять против пяти. Но еще остался один – Карабанов, и комендант Баязета обратился к нему:

– А вы что же молчите, поручик?

Карабанов медленно поднял руку.

– Я, – сказал он с усилием, – за… рекогносцировку!..

– Молодцом, – похвалил его Пацевич. – Итак, господа, казакам готовить лошадей, солдаты пусть получают сухари и патроны. Бурдюки с ночи заполнить свежей водой. Дело начнется завтра…

Когда офицеры выходили на улицу, Андрея тронул за локоть полковник Хвощинский:

– Я удивлен, господин Карабанов… Вы же сами, помните, пришли ко мне, так верно рассуждали… Вы даже заметили тогда, что возлагаете столько надежд на это совещание. И вдруг – пошли на поводу у Пацевича!

– Мне все надоело, – сказал Карабанов. – Тучи уже собрались, так пусть же гром грянет.

– Я не понимаю вас…

– Ах, что тут не понимать! Мне действительно все равно. И черт с ним со всем!.. Чем скорее, тем даже лучше…

– Тогда простите, – сказал Хвощинский. – Выходит, что я ошибался в вас…

Разбитый и раздавленный, словно на него навалили какую-то непомерную тяжесть, Андрей бесцельно бродил весь этот день по майдану.

Закрыв глаза и запрокинув к небу нехитрые мужицкие лица, горнисты протрубили свой зов:

«Вставай, вставай, вставай! Печаль дорог, ночные костры, шорохи пикетов, звон сабель и треск штыков, – вставай, солдат: они ждут тебя!»

Над барабанами повисли легкие быстрые палочки и вот упали, замолотили по тугим звонким шкурам: тра-та-та-та-та-тра-тра.

«Иди, солдат, не забыл ли ты чего в казарме? Иди, не ты первый, не ты последний, кому суждено умирать за Россию… Так иди же, солдат; мы тебе барабаним самый веселый сигнал – сигнал похода!»

– Седьмая рота Крымского полка… арш!

– Батальон Ставропольского полка… арш!

– Елизаветопольцы, эриванцы… арш!

Качнулись ряды штыков, звякнули у поясов манерки, белая волна солдатских рубах вдруг повернулась пропотелыми спинами, и вот уже – пошла, пошла, пошла: молодые и старые, рязанские и тамбовские, питерские и ярославские, женатые и холостые, веселые и печальные – они пошли, пошли, пошли; и вот они уже выходят за ворота Баязета, они идут, а барабаны рокочут им вслед, а трубы трубят им вслед…

– Пошли, – сказал Ватнин. – Кому-то, видать, в Тифлисе крестом пофорсить захотелось… Будут кресты, гадючьи души!..

На рысях, обгоняя пехоту, рванулась первая сотня. Ветер распахнул казачьи черкески, мелькнули газыри, звон стремян, лошадиный храп и фырканье – все это пролетело и унеслось куда-то…

– Карабанов! – крикнул Штоквиц. – Выводите свою сотню… Вы пойдете слева…

– Выведу, – неласково отозвался поручик. – До ночи успеется… Все там будем!

Он ни за что дал по зубам своему Лорду, нехотя поднялся в седло. Так же нехотя, встав в голову колонны, вывел сотню из крепости, выстроил вдоль рва и медленно объезжал ее, всматриваясь в казацкие лица.

– Подтяни стремя… Воды не забыли?.. Закрой саквы… Пику подвысь… Что смеешься, дурак?..

И тут увидел, как из распахнутых ворот Баязета, на своей длинноногой лошади, выехал полковник Хвощинский. Аглая шла рядом с ним, в белом нарядном платье с алой розой, проколотой у плеча, как будто шла к венцу, и держалась рукой за стремя.

– Со-о-отня!.. – начал команду Андрей, но в горле у него вдруг что-то перехватило, и он замолк…

Хвощинский перевесился с седла и поцеловал на глазах Карабанова свою жену долгим поцелуем. Они что-то сказали друг другу. И полковник засмеялся.

– Хорошо, – донеслось до Андрея, – я буду ждать…

Потом Аглая забежала вперед и, взяв лошадь под уздцы, повела ее за собою на поводу. Полковник, глядя куда-то далеко-далеко, молча покачивался в седле, а жена шла перед ним и вела его лошадь.

И, не выдержав, Андрей отвернулся:

– За мной, сотня, рысью… марш!..

ПОД ЯТАГАНАМИ

Я был тогда молод и, как мне кажется, многого не понимал. Мы кровью расквитались за чужие ошибки, но… если бы видели, как мы умирали! Я не знаю, какие чудовищные цветы могли взрасти на той земле, что напоена нами. Но я видел своими глазами, как змеи в пустыне припадали к ранам убитых и пили их кровь, толстея от этой крови. И нам не было страшно – мы знали, за что сражаемся, и престиж русского солдата оставался за нами!..