Баязет - Валентин Пикуль

Визитер-рундом в эту ночь был юнкер Евдокимов, и, обходя караулы, он задержал это шествие изгоев.

– Куда вы идете, – спросил юнкер, – с детьми и курятниками, глядя на ночь?

Армянский старейшина показал в сторону от дороги:

– Мы ищем безопасного приюта, сын мой. Макинский шах – добрый человек, он приютит нас.

– Но зачем?

– Мы боимся оставаться в Баязете, – просто ответил старик.

– Почему боитесь? – недоумевал юноша. – Мы же ведь никуда еще не уходим.

– Вы не уходите, но османы приходят. Они вырежут всех нас, как это делали уже не однажды. И мы не хотим, чтобы они позорили дочерей и жен наших у родных же очагов… Вы же, русские, – закончил старец, – очень счастливые люди: вы с турками только воюете, но вы никогда с ними не живете!..

– Выпустить армян из города, – приказал Евдокимов солдатам, и ему вдруг стало страшно.

В черной ночи повозки изгнанников вскрикивали пугливо и жалобно, как вещие птицы.

Карабанов теперь чувствовал, как он постепенно запутывается.

Зия-Зий, – ее неспроста схватили казаки, – и он отпустил ее, убоявшись Аглаиной ревности; уважил полковника Хвощинского, в лицо ему говорил об этом уважении, а потом прибегала трепетная Аглая, жена этого человека, и он хвастал перед ней своим любовным пылом; избил этого конопатого Егорыча – и, как ему казалось, избил за дело, – но сотня теперь отвернулась от него; Аглая оскорбила его пощечинами; даже денщик Тяпаев смотрит на него с сожалением.

– Что же делать? Что же делать? – хватался он за голову и ничего не мог придумать; когда ушла от него Аглая, он действительно был близок к самоубийству: вставил в рот дуло револьвера, но… смерть от своей руки показалась ему страшнее турецкого ятагана.

Было ему скверно, а потому, когда встретил однажды Латышева, то сказал ему так:

– Ну, что, прапорщик, плохо вам?

– Плохо, – согласился тот.

– Вот и мне паскудно, – заключил Карабанов. – Каждый из нас подлец, только по-разному…

Андрей покупал у маркитантов водку и поил всю свою сотню. Казаки – ничего, пили, не отказывались, даже Егорыч пил, но уже не было в общении с ними чего-то такого неуловимо интимного, почти дружеского, что он ощущал раньше. И теперь Дениска Ожогин уже, наверное, не набьет от доброты душевной переметную суму сливами; хоть вырви волосы на голове, а никто не поделится ворованным мясом…

– Довольно, пожили, – сказал Андрей однажды. – Только не так, чтобы забыли, а в бою; заберусь в свалку, уж пятерых-то как-нибудь положу, а потом – и меня…

Приняв такое решение, Карабанов как-то быстро опустился. Перестал следить за собой. Ватнина он чем-то обидел, и есаул разругал его матерно. Теперь Андрей по вечерам молча сосал чихирь в одиночку. Потом в пьяном угаре вынимал шашку, подбрасывал к потолку «Тифлисские ведомости» и рубил на лету указы «Мы, божией милостию Александр Вторый, всея Руси, Большия и Малыя…».

Сивицкий, узнав о пьянстве Карабанова, каждый раз встречая его, где бы то ни было, твердил с настойчивостью дядьки одно и то же:

– Перестаньте пить, Карабанов! Вы сгорите в этом пекле… Я помню одного хорунжего, который запил в пустыне. В башке у него плескалось что-то, как в бутылке, и он подох в страшных корчах… Бросьте пить, Карабанов!

– Не беспокойтесь, доктор, – тупо выслушивая советы, огрызался Андрей, – со мною этого не случится. Первый же горшочек масла срубят ко всем чертям вместе с этой вот дурацкой маслобойней!..

Штоквиц однажды стал утешать его:

– Вы напрасно, гвардионус, так переживаете. Лучше выпейте стакан лафиту. Грешным делом, я тоже не святой… Неужели я буду читать нотации этому быдлу? Треснул по роже – и пусть сами додумывают, за что попало. Сволочей этих бояться нечего, только руки устанут бить их.

Некрасов сказал иначе:

– Вы не глупый человек, Карабанов, мне многое нравится в вас. Но эти гвардейские штучки вы оставьте… Здесь люди не парадируют, а воюют. Иногда и провинятся, но завтра же могут погибнуть! А вы что-то рано собрались на Холм Чести…

– За Отечество, – отозвался Андрей, – умереть никогда не рано. К этой мысли меня приучили еще с детства…

Трехжонный приходил иногда, мрачно оглядывал поручика и докладывал, что в сотне не все благополучно: два казака подрались при дележке овса, один казак потерял винтовку, кузница задерживает с подковкой лошадей и прочее. Карабанов строил свою сотню, выезжал перед нею на своем Лорде, грозился плетью и пьяно кричал:

– Распустились, мать в вашу!.. Вот погодите: я пить брошу – так возьмусь за вас, сволочи!..

Как-то забрел на огонек Клюгенау, и поручик сразу насторожился. Когда он встречался с бароном, то невольно бывал наструнен; когда же расставался, – ему казалось, что он закончил какую-то непостижимую работу.

– Здравствуйте, прапорщик. Что вы так смотрите на меня, словно барышня на сороконожку?

Жалобно моргая из-под очков, Клюгенау взгрустнул:

– Боже мой, как вы изменились. Я не узнаю вас. Вы всегда были такой чистоплотный, а сейчас…

– Eh, mon cher, – цинично рассмеялся в ответ Карабанов, – c’est parce que le militaire comporte la cochonnerie… [10] Садитесь, барон!

Клюгенау сел.

– Я чувствую, – сказал он, – вам сейчас тяжело… Мне на вашем месте было бы еще хуже. Хотелось бы вам помочь, но не знаю как. Могу только напомнить ту утешительную фразу, что была вырезана на кольце у царя Соломона: «И это пройдет…»

– Это никогда не пройдет, – надрывно вздохнул Карабанов и налил себе водки. «Напоить его, что ли?» – вяло подумал он. – Хотите выпить, барон?

– Нет.

– А если я попрошу вас? Может, мне станет легче, если вы выпьете со мною?

Клюгенау придвинул стакан.

– Хорошо, – сказал он. – Чтобы вам стало легче…

Отхлебнув водки, прапорщик заговорил снова:

– В обществе людей преобладают три личности: личность денежная, личность служебная и личность собственных достоинств. Первые преуспевают, вторые мучаются, третьи плохо кончают. Послушайте меня, Карабанов: вы принадлежите, мне кажется, к третьей, самой несчастной категории людей, и ваши достоинства еще не дают вам права быть жестоким с людьми, которые не подходят ни под одну из этих трех категорий…

– Довольно слов! – остановил его Андрей. – Пейте до дна, нечего жеманничать.

Прапорщик неумело выглотал водку до конца и быстро опьянел.

– Вам надо полюбить женщину, – посоветовал он. – Любовь очищает человека и делает его лучше. Многое, что казалось неясным и расплывчатым, приобретает определенные формы…

– Чепуха, – ответил Карабанов, – когда женщина входит в жизнь человека, начинается развал и хаос. Женщина по своей натуре не созидатель, она разрушитель. Она, если хотите, тот же дикий курд…

– Женщина воскрешает! – сказал Клюгенау.

– Губит, – ответил Андрей.

– Женщина – источник жизни, – сказал Клюгенау.

– И – гибели, – закончил Андрей.

На этом они остановились. Карабанов снова налил водки, и прапорщик выпил. Всегда откровенный, он теперь совсем обнажил свою душу.

– Она чудесная, – произнес он с чувством. – Вы бы видели, какие у нее глубокие глаза. И, встречаясь со мною, она всегда говорит, что очень рада меня видеть. Я даже написал стихи…

– Занятно, – сказал Андрей, ковыряя в ухе. – Может, дадите прочесть?

Клюгенау расстегнул мундир, достал из секретного кармана листок бумаги.

– Вот, – поделился он, – это я написал вчера…

Аулов дым и цитаделиГористый призрак до небес.Любить, без отклика, без цели, —Ах, я согласен: в мир чудесЯвилась ты – и я воскрес! 

– Ну? – спросил Клюгенау.

Карабанов отшвырнул от себя стихи:

– Если вы это, барон, ни с кого не сдули, то это не так уж плохо. Только позвольте минутку побыть в роли Белинского.

– Да что вы, поручик, – смутился офицер. – не стоит… Это написано случайно… Экспромт!

– Я надеюсь, – продолжал Карабанов. – что ваши стихи получились бы еще лучше, если бы вы, барон, не были стеснены в написании их определенными рамками.

– Какими?

– Но вы же не будете утверждать, – убивал его Карабанов, – что вот это совпадение тоже случайно?.. Дайте-ка сюда ваш экспромтик.

Ногтем он подчеркнул начальные буквы строк пятистишия.

– Читайте сверху вниз, барон, – сказал он. – Что получается?

– А что? – сразу покраснел Клюгенау.

Карабанов криво усмехнулся.

– Аглая, – сказал он. – Я где-то слышал имя этой женщины… Безнравственный вы человек, барон: позволили себе влюбиться в замужнюю женщину!..

Покидая Карабанова, барон Клюгенау задержался в дверях:

– У меня к вам две просьбы, Андрей Елисеевич: первая – никогда не касайтесь моей любви, и вторая – не пейте больше водки: ведь завтра у нас офицерское собрание!..

По ночам, когда светила турецкая луна, Баязетская цитадель уходила в душную темноту острыми краями своих фасадов и казалась тогда кораблем, плывущим в бездонную неизвестность.