Баязет - Валентин Пикуль

Поймите наконец, дорогой хан, что распространение заповедей его немыслимо, пока по святой земле ислама блуждают слепые неверные. Первый долг мусульманина разносить по миру мечом и убеждением свет истинной веры, можно даже покидать семью и родину, если опасность угрожает исламу, и вооружаться противу неверных. Пока же Вы служите гяурам, пророк отвергает Ваши молитвы; присутствие неверных в доме Вашем заградило Вам путь к престолу аллаха, молитесь же и кайтесь.

Нам нужна святая война – хазават: готовьте себя к ней постом и покаянием. Побрейте, наконец, свою голову, как и подобает мусульманину; когда Фаик-паша или Кази-Магома ворвутся в Баязет, Вас узнают по обритой голове – и Вы сохраните свою жизнь.

Анатолийский отряд.Писано в крепостиКарса, хранимойаллахом.Да велик аллах! 

– И это все? – спросил подполковник.

– Все, – отметила Зия-Зий.

– А что говорят в городе?

– Говорят, что Фаик-паша скоро вас всех перережет…

– Хорошо, – разрешил он, – иди. Я буду здесь на каждой пятой молитве.

………………………………………………………………………………………

– Разве вы не узнали нашего Исмаил-хана? – спросил Клюгенау. – Это был он. Но, поверьте, я так не хотел, чтобы вы ушли от меня, что нарочно… Поверьте – нарочно придумал для вас чудесную сказку. Вы не сердитесь?

– О нет! А теперь – прощайте…

Аглая ушла, а Клюгенау, когда затихли женские шаги, спустился в мечеть. Обойдя стены, он остановился перед мусульманскою кеблой, обращенной в сторону Мекки. Сказочник и романтик умер в нем – родился снова трезвый инженер, ответственный за судьбу крепости. Прапорщик отшвырнул в сторону разбухшие, непомерно толстые кирпичи рукописных Коранов.

«Откуда же приходит эта чертовка? Ага, – удивился он, – какое чудо!..»

Дверь, обращенная в сторону Мекки, неожиданно стала отворяться – полное нарушение законов мусульманской архитектуры. Но это было так: очевидно, жестокий феодал Исхак-паша, боясь мести своих подданных, приготовил себе тайную лазейку для бегства, о которой никогда бы не догадался ни один правоверный.

– Паша был не дурак, – заметил Клюгенау, протискиваясь в узкую дверь; крепостные крысы с визгом шарахнулись из-под ног, обрывистые ступени неожиданно вывели прапорщика из мрака в затянутый густой паутиной коридорчик, а там уже чернела низкая амбразура, через которую доносился шум реки. «Совсем не дурак», – сказал себе прапорщик и надолго задумался. Поздно вечером он не постеснялся разбудить коменданта крепости и доложил:

– Господин капитан, возле бойницы южного фаса необходимо поставить часового. Дело в том-то и в том-то…

Штоквиц послушался совета прапорщика, и Зия-Зий вскорости попалась. Двое казаков держали турчанку за руки, она змеенышем выкручивалась между ними, искусала им руки, чадра сползла с ее прекрасного юного лица.

Карабанов даже похолодел, когда увидал девушку, но Зия-Зий рванулась из казацких рук с жалобным криком, как подстреленная птица, бросилась к поручику, обняла его за колени, залопотала что-то быстро и непонятно.

– Встань, – сказал он ей.

Но Зия-Зий, не вставая с земли, целовала ему ноги, и тут Андрей увидел Аглаю: привлеченная шумом, она шла прямо к нему.

– Да встань же наконец! – крикнул поручик, отрывая от себя цепкие ручонки маленькой женщины.

До сих пор Карабанов не считал всю историю с Зия-Зий серьезной: турчанка была для него просто так – легкая страсть, забавная экзотика; но теперь, когда Аглая могла догадаться обо всем, Андрей испугался. Он схватил турчанку за руку и, не давая ей опомниться, быстро выбежал вместе с нею за ворота крепости.

– Беги! – крикнул он ей. – Беги скорее!

И Зия-Зий, прыгая среди камней, быстро исчезла где-то в темноте переулков армянского города.

– Что случилось? – спросила Аглая, когда он вернулся.

– Да чепуха, – отмахнулся Карабанов. – Просто любовные шашни нашего почтенного Исмаил-хана Нахичеванского!..

– А было это, братцы, так давно, когда бабка ишо в девках бегала. Жил здесь Исайка-шах, такой сволочной мужик – ну язва просто!.. И здеся вот, значит, он имел свое жительство. А золота-то у него, самоцветов разных – уйма, сундуки целые. Пересчитает он их поутру, а вечером опять считает. И на замок печать сургучную вешает. Вроде как у нас писаря в батарее. А фонтан энтот винный был, по дворам закусок понаставлено. И кругом голые бабы менуветы танцуют.

– Постный! – крикнул Потресов. – Кончай языком трепать: на тебя глядючи, и другие ничего не делают!

Солдаты снова взялись за лопаты. Хренов, участвовавший в работах, чтобы не есть даровой каши, поплевал на руки, сказал:

– Хорошо бы и у нас на первом дворе фонтан брызгал. Эдак с утра чихирем бы, к обеду водкой, а к ночи кахетинским. Вот житуха была бы!

– Эх, дед, – возразил кто-то, – пропили бы мы тогда Баязет бусурманам… Я вот уже какую неделю о том, чтобы винцом согрешить, и не думаю. Готовлю себя!..

– А к чему готовишь-то? – спросил Постный.

– К тяжелому делу, молокосос: к военному делу… Не век же так сидеть будем, когда-нибудь и схватимся!

…Звали этого сурового солдата Потемкиным; худущ он был от жары, будто до костей усох; глаза побелели, даже зрачков не видать; сапоги казенные бывалый вояка берег – в турецких туфлях ходил; на голове его, кое-как обхватанной ножницами, розовел грубый шрам от персидской сабли.

– Вот ты и подойди ко мне, – позвал его штабс-капитан Некрасов. – Силенка-то у тебя имеется?

– Да в субботу мяса поел, ваше благородие.

– Ну а сегодня четверг только. Значит, сила еще должна быть.

Штабс-капитан заставил Потемкина взять одну только саблю, дал ему в руки крюк с веревкой и приказал спуститься под левый фас цитадели, почти к самому ручью. Сам забрался на крышу; его сразу же окружили любопытные.

– Пошел! – глянув на часы, крикнул Некрасов.

Солдат рванулся наверх. Хватаясь за жидкий кустарник, бежал в гору, карабкался по камням. Вот он размахнулся, но крюк лишь царапнул выступ стены. Еще один замах – и веревка, вздрагивая, натянулась: Потемкин уже взбирался кверху. Вскоре показалась его голова, на которой от напряжения шрам порозовел еще больше.

– Руку, братцы… кто-нибудь… – выхрипел он, и сабля, выскользнув из-под его локтя, звякнула где-то внизу о камни.

Потемкина вытянули на крышу. Он тяжело дышал, обливаясь потом. Костистую мужицкую грудь солдата облипала мокрая рубашка.

– Почти две минуты. – подсчитал Некрасов. – За это время, дорогой Потемкин, мы застрелили тебя уже десять раз, а потом спихнули обратно… Понял ли ты, к чему я заставил тебя проделать этот опыт?

– Здесь-то, ваше благородие, – рассудил Потемкин, – от майдана, им еще гашиша покурить надо, чтобы полезли. А вон где страх-то великий будет, эвон кому боле всех крестов да дырок достанется!

Потемкин показал на солдат батареи, под пушками которой лежал город. Дымили трубы, по крышам бродили козы, гремели медники, и один кузнец, полуголый гигант-турок, на виду у русских, ковал для боя с ними кривую луну ятагана. И майор Потресов задумался:

– А ты, братец, прав: наша батарея только отсюда и может работать. Но посмотри-ка! Нас подобьют, чего доброго, и с Зангезура и с кладбища. Даже с майдана, если хорошо прицелиться… Здесь мы бессильны!

Карабанов, застав лишь конец разговора, отвел офицеров в сторону, сообщил со смехом:

– Господа, пока вы столь мудро рассуждаете об обороне, в крепости произошло два удивительных события: барон Клюгенау, кажется, влюбился, а Исмаил-хан побрил себе голову.

Действительно, следуя совету Мусы-паши Кундухова, подполковник Исмаил-хан Нахичеванский велел денщику побрить свой сиятельный череп. Он еще вчера объявил Пацевичу, что давно не молился, и теперь, притворяясь дервишем, распевал премудрые «зикры». Со стороны казалось, что хана не касается уже ничто земное, он весь в молитве и смирении, но, рапортуясь больным, подполковник приобретал тем самым право иметь с офицерского стола отдельное блюдо – суп из курицы.

Новость относительно Исмаил-хана мало кого заинтересовала, но сообщение о том, что Клюгенау влюбился, офицеров развеселило.

– Может, барон продал последнее, что у него осталось, – свой титул, и подкупил какого-нибудь евнуха, чтобы ходить в гарем. Ибо я, – сказал Некрасов, – знаю только одну женщину в гарнизоне, но она ведет себя столь строго, что ни один мужчина не посмеет к ней подступиться.

«Знал бы ты ее!» – самодовольно подумал Андрей и ответил без улыбки, с уважением:

– Да, госпожа Хвощинская – женщина отменной нравственности. Если бы все были, как она!

Прибежал взволнованный Евдокимов:

– Господа, полковник Пацевич… там случилась какая-то неприятность… просит офицеров к себе.

Да, случилась неприятность: у одного турка пропал буйвол, и он пришел с жалобой к коменданту крепости. «Ваши солдаты, – доказывал он, – украли моего буйвола». И когда офицеры собрались, Пацевич, уже взбешенный, бегал по комнате из угла в угол, а турок, расставив ноги в ярко-желтых шароварах, сидел по-европейски на стуле и сосал глиняную трубку; Карабанов обратил внимание, что медные пуговицы на его жилете были спороты с шинелей русских гренадер.