Баязет - Валентин Пикуль

Неожиданно выяснилось, что Ага-Мамуков плохо знает русский язык и ничего не может понять из того, что толкует ему Карабанов.

– Я вам объясню, поймете, – утешил маркитанта Андрей. – Все это делается очень просто: сначала вяжется петля, вот так… Потом петля накидывается на шею, вот так… Видите, как все просто? А затем петля затягивается таким образом… Но я вас, господин Ага-Мамуков, решил повесить иначе. Вот, смотрите, как это будет…

Он зацепил его за ноги и вздернул вниз головой к потолочной балке. Руки Ага-Мамукова, хватая воздух, не доставали пола. Андрей закрепил веревку и присел на корточки, смотря в посиневшее лицо маркитанта.

– Вам так удобно, господин Ага-Мамуков? – вежливо осведомился он. – Вы знаете, русский солдат не всегда ест сухари. Он такой избалованный, что ему иногда захочется кашки. Да… Он настолько развращен в еде, что употребляет в пищу даже горох и капусту. Иногда он не прочь выпить и водочки… Я пойду, а вы пока подумайте над этим.

На прощанье поручик его раскачал.

– Ву-у-уй… Ву-у-уй, – завыл ворюга, маятником летая от стенки до стенки; но Андрей, не обращая внимания на его вопли, ушел и закрыл дверь на ключ.

Когда он закуривал папиросу, концы пальцев у него тряслись от негодования и бешенства. На заднем дворе крепости ему встретились Клюгенау и Потресов.

– Что вы тут делаете, господа? – спросил он.

Запыленный, как будто и не мылся сегодня, Клюгенау развернул перед ним самодельный чертеж крепости:

– А вот смотрите, Андрей Елисеевич: у южной стенки надо подсыпать аппарель, чтобы на барбеты поставить орудия. Тогда можно будет стрелять, если турки пойдут со стороны Вана. Плохо только, что земли нет!

Да, земли почти не было. Мимо Андрея гарнизонные пионеры на шинелях, на лошадиных попонах, на своих одеялах и просто лопатами тащили, откуда только могли, разный хлам: навоз, щебень, золу, мусор. Все это, перемешанное с камнями и скудным количеством земли, ссыпалось у крепостной стены, чтобы орудия, как объяснил Потресов, могли бить «через банк».

Майор попросил у Андрея папиросу.

– Чем вы озабочены, поручик?

Карабанов махнул рукой:

– Эх, господин майор, что-то непонятное творится повсюду… Не знаю, как вам, а мне кажется, что еще придется расплачиваться за чужие ошибки. Полковник Пацевич вызубрил наизусть какую-то там «зелененькую книжечку» генерала Безака и теперь спит спокойно. Поговорите с ним хоть полчаса, и вы поймете, что он играет в полководца. А мы, таким образом, в его скудном представлении, играем в войну. Ребячество!

– Ну а что же делать? – невесело согласился Клюгенау. – Я лично, господа, уже свыкся с мыслью, что мне придется погибнуть.

Помолчали недолго.

– Хвощинский, – осторожно подсказал майор Потресов, – еще мог бы спасти положение: он старый боевой кавказец, он нашел бы выход.

– Ну, ладно, – Андрей швырнул окурок, – я пойду.

– Куда вы, поручик?

– Я, господа, давно хочу поговорить. И не с кем-нибудь, даже не с вами, а именно с Хвощинским.

Он как-то не думал в этот момент об Аглае и, пройдя в киоск, даже не заметил ее отсутствия. Хвощинский, только что приехавший домой с позиций, удивился появлению Карабанова, хотя и встретил его приветливо.

– Господии поручик,. – вяло улыбнулся он Андрею, – очевидно, пришел ко мне, чтобы пожаловаться на кого-то, кто обидел его казаков? Я, кажется, не ошибаюсь?

Карабанов поклонился с порога.

– Никита Семенович, – сказал он, – вы, наверное, знаете, что я вас не… люблю?

Хвощинский показал рукою на стул, приглашая садиться.

– Я этого не знал, но теперь буду знать, поручик, и благодарю вас за искренность. Хотя и не могу разуметь причину вашей нетерпимости к моей особе, ибо ваша молодость дает вам большее право на счастье, нежели мне.

– И все-таки, – продолжал Андрей, нахмурясь, – я не могу сейчас назвать ни одного человека, к которому бы питал столько уважения, сколько питаю к вам.

– Садитесь, поручик, не стойте. Сейчас будет чай.

Андрей сел. Стал говорить.

Полковник внимательно слушал его. Кивал головой.

Потом сказал:

– Вы мыслите почти одинаково со мною. И мне это приятно. Но скажите, любезный Карабанов, что я могу сейчас сделать? Если даже я поведу открытую борьбу с военным «гением» полковника Пацевича, то в Тифлисе, несомненно, найдутся люди, которые скажут, что Хвощинский поступал лишь из чувства мести, зависти и прочее.

– ?!

– Нет, нет, вы постойте, – остановил он раскрывшего рот Карабанова, – выслушайте меня до конца. Я понимаю, что при таких обстоятельствах, в каких мы с вами пребываем сейчас, надо отбросить все личные соображения. Согласен с вами. И я это сделал. Я уже говорил с Пацевичем, пытался воздействовать на него через Штоквица. Даже через Исмаил-хана. Но наш полковник – вот!

Никита Семенович постучал костяшками пальцев по краю дубового стола и печально закончил:

– Одно могу сказать, поручик: вот скоро будет офицерское совещание, и пусть оно решает вопрос о том, что следует предпринимать далее в гарнизоне.

Карабанов долго молчал, раздумывая о судьбе Баязета, потом спросил:

– Скажите, господин полковник: неужели мы всегда так воевали?

Хвощинский поразмыслил:

– Да пожалуй, всегда… Войны ведь, – продолжал он, немного помявшись, – не каждый день бывают. Поначалу лезут все больше на авось, валят промах на промахе. Наконец выучиваются. Бьют врага уже как надо. А войне-то, глядишь, и конец. Допущенные ошибки стараются замолчать. Историки врут. Военные специалисты хотят позабыть старые невзгоды и погрязают в изучении мелочей. Нагрянет новая война, и опять старые ошибки на новый лад. Или же наоборот: новые – на старый. Реляции-то пишут, поручик, хитро. Читатель – дурак и верит… Я не доживу, – с грустью закончил Хвощинский, – но вы, Карабанов, еще будете читать правду об этой войне.

За спиной Андрея послышался голос Аглаи:

– Чай готов. Ах, простите, тут еще кто-то!

«Кто-то! – сердито подумал поручик. – Могла бы и по спине догадаться – кто…»

– Пойдемте-ка пить чай, – предложил Хвощинский, вставая. – Моя супруга наготовила чудесных бубликов. Правда, из ячменя – муки-то ведь нету… Вы никуда не спешите?

– Да нет, никуда, – согласился Андрей, глянув на часы, и подумал: хорошо ли он закрепил веревку?

За столом они переглянулись с Аглаей. Знакомая улыбка тронула краешек ее губ. Она была в домашнем капоте, обнаженные до локтей ее руки плавно, двигались над столом, что-то брали, куда-то спешили; это был какой-то чарующий рассказ – рассказ женских рук о семейном тепле и домашнем уюте, какого Карабанов еще не испытывал в своей жизни.

– Вот и вода, – продолжая свою мысль, сказал Хвощинский, когда Аглая протянула ему чашку. – Никто не думает о том, что мы находимся в чужом городе. Что в один прекрасный день вода может оказаться отравленной, и тогда…

– Ты вечно любишь преувеличивать, – сказала Аглая, посмотрев на Андрея, и улыбка опять коснулась ее губ.

– Действительно, – ответил Андрей, идя на помощь полковнику. – И о воде тоже никто не думает. Я возлагаю большие надежды на это собрание. Турки ведь совсем рядом.

– А вы знаете где? – спросил Хвощинский.

– Я встретил их табор вблизи Вана.

– Это было не сегодня. А сегодня пришел мой старый лазутчик Хаджи-Джамал-бек, и он сказал, что конница раскинула табор уже в тридцати пяти верстах от Баязета…

– Значит… – начала было Аглая.

– Значит, – резко оборвал ее Хвощинский, – полковник Пацевич может кейфовать. Турки еще не забрались к нему в спальню!..

Карабанов вышел из киоска вместе с Аглаей. Посмотрели один на другого. Так смотрят люди, хорошо знающие друг друга. И такие взгляды бывают понятны только им.

– Ну? – сказал Андрей. – Чему ты улыбалась?

– Так.

– А все-таки?

– Не скрою: я рада…

– Чему?

– Ты же сам знаешь – чему: рада тебя видеть.

– Уже не сердишься?

– Нет. Я, видишь ли, становлюсь собственницей. А это, наверное, нехорошо… И потому не сержусь.

– Аглая, – он слегка дотронулся до ее руки.

– Что?.. Что, милый?

Андрей рассмеялся.

– Когда-нибудь я разгоню своего Лорда, – сказал он, – и на полном скаку подхвачу тебя, кину в седло, как дикий курд, и умчусь далеко-далеко. Там-то я стану хозяином и буду делать с тобою что хочу…

– Глупый, – отозвалась женщина, – ты и так хозяин. И совсем не надо быть для этого курдом. Я люблю тебя… Что поделаешь? Ну, я пойду – меня ждет Сивицкий.

– Постой. И ты ничего не хочешь сказать мне?

– А что бы ты хотел слышать от меня?

– Когда? – спросил он, потупясь.

– Когда хочешь. Его не будет до завтра.

………………………………………………………………………………………

Когда Карабанов открыл дверь, то увидел, что Ага-Мамуков уже сидел на балке, под самым потолком, каким-то чудом вывернувшись из неловкого положения, – сидел он там, черный и взъерошенный, точно старый ворон на обгорелом суку.