Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
21 декабря. Все более и более, с глухим отчаянием сожалею я об этих трех, безвозвратно ушедших годах! Поступив на курсы, я кончу их не ранее 25 лет – стыд подумать! Учиться до таких лет, ничего самостоятельно не делая, а ведь жизнь так коротка! Она пройдет, и не увидишь ее; не надо терять ни одной минуты без пользы, без дела, – я же теряю годы!! О, Боже, Боже, здесь не выразить словами того мученья, которое овладевает мною!
Я до того увлекаюсь этими мыслями, что мне кажется – мое желание никогда не исполнится, что я не доживу до этого времени и умру нынешней весною. Расстроившись до последней степени, я начинаю чувствовать себя скверно; сердце замирает. Машинально прижимаю к нему руку, и думаю, что у меня развивается порок сердца, что мне надо бы советоваться с доктором, но это уже бесполезно, и нынче весной, как раз в то время, когда надо будет посылать прошение, я умру! И тотчас же представляю себе, как я буду умирать, не высказывая малодушного сожаления о жизни и скорой смерти, что должна буду я сказать сестрам и братьям при прощании… Картина выходит до того трогательная, что слезы навертываются на глазах от жалости к самой себе и своей погибшей жизни.
Смешно, право, а между тем мое душевное состояние в последнее время именно такое. Никто не подозревает его – я овладеваю собой в присутствии других…
Теперь я возмущаюсь за самое себя, что была покорна, позволив матери так жестоко разбить мою молодость… Я могла бы наполнить жалобами море, а не листы этой тетрадки! А между тем, возмущаться-то и не нужно, и грешно: надо вспомнить Бога, крест страданий, требования религии; но не так-то легко мне совладать с собою… Недаром уже с молодых лет по вечерам я простаивала долгие часы на молитве, обливаясь слезами, прося у Бога лишь одного прощения в своих грехах, и каялась до того, что забывала все окружающее: мои глаза видели только икону, какая-то сила влекла меня к ней, и казалось мне, что я уже не в комнате, а подымаюсь куда-то выше и выше… Неизъяснимое наслаждение охватывало меня всю, и чем больше я молилась, тем легче становилось мне, и я ложилась спать совершенно спокойная и счастливая, еще не вполне опомнившись от этого страстного покаяния. И теперь, как и прежде, я молюсь так же страстно, обращаюсь к Богу с моими отчаянными мольбами и слезами… И все-таки у меня не хватает терпения, исчезает покорность судьбе…
Ах, когда подумаешь, сколько качеств надо иметь, чтобы называться истинным христианином, окажется, что мы все более чем наполовину язычники.
Нерехта, 30 декабря. Как здесь хорошо! Едва только я вышла из вокзала и поехала по полю, едва завидела белые колокольни родного городка – сердце опять забилось сильнее, опять охватило меня радостно-взволнованное чувство, которое испытываю всегда, приезжая сюда… Здесь мирно и тихо встречу я Новый год…
1895 год
8 января. Я встретила Новый год у себя на родине. Никогда я так не молилась, никогда у меня не было такой глубокой мольбы к Богу, как на нынешний год. Чего хотела я? – Я молилась о счастье сестры, если ей суждено быть счастливой, просила счастия им обеим; себе просила я – исполнения моего желания, осуществления моей заветной мечты, моей цели, к которой я иду. Две просьбы только, невелико число, но велико их значение: это была молитва о двух жизнях. И чувствую, что не только две, но даже и одна из них, может быть, не исполнится…
13 января. В семейном кругу вновь заговорили о курсах. Мама не только не дает позволения, но прямо старается восстановить родных против меня всем, что может пустить в ход: слезами, притворством, отчаянием, любовью ко мне, дальностью расстояния etc. Такие доводы производят влияние… Видя, что я отказываюсь от папирос, предложенных дядей, меня серьезно и не без колкости спросили:
– А как же будешь там-то, на курсах? ведь все курсистки курят… – Я могла только улыбнуться:
– Далеко не все, – сказала я, едва удерживаясь от смеха. Но… мне не поверили, и в дальнейшем говорили со мной мало и пренебрежительно. Дядя же, добрый и милый дядя, который нас так любит и обращается как с маленькими девочками, – усадил нас около себя и прямо заявил:
– Ну, вот; посижу с вами теперь, пока вы еще не уехали на курсы, пока вы еще хорошие девочки…
Совершенно тронутая слезами мамы, бабушка растерянно повторяла:
– Уж очень далеко уедешь, Лиза; ну на что тебе эти курсы?..
Ах, тяжело; вижу, что без борьбы не выйду я из моего болота. Предрассудки – такая глухая стена, которую необходимо не разбирать, а прямо ломать силою, чтобы скорее увидеть свет…
19 января. Обе сестры П-вы в высшей степени симпатичные девушки. Младшая, Маня, учится на курсах; она сообщила нужные сведения о них и обещала узнать, могут ли принять меня без разрешения родителей, ввиду того, что в августе я буду совершеннолетняя. Таким образом, моя судьба, так сказать, висит теперь на волоске – от ответа Мани зависит все; потому что разрешения мама по доброй воле не даст никогда: она играет комедию, обещая подписать бумагу, и как ловкая актриса переходит тотчас же на драматическую роль, – слезы и отчаяние при виде пера и чернил. Да простит мне Бог, но ведь это, в сущности, притворство, нервный каприз неврастеника, который заставляет приносить в жертву своему произволу жизнь других…
Слушая серьезный разговор 19-летней девушки, я невольно чувствовала, что ее постоянно окружает интеллигентная среда, в которой быстро развились ее ум и способности. Наконец-то я познакомилась с таким человеком, который мне всегда был необходим; только теперь, только сейчас! Боже, как бы охотно я кончила курс вместе с нею, возвратилась бы опять на надоевшую мне школьную скамью, чтобы только иметь возможность быть знакомой с ней несколькими годами ранее…
Когда Маня рассказывала о переписке, которую она ведет с молодыми людьми, о своих свободных знакомствах, я невольно сравнивала с нею себя: а я-то? – В 19 лет мне едва-едва разрешено было знакомство со студентом и позволено, в виде особого снисхождения, иногда поболтать с ним о всяком вздоре в присутствии мамаши. Только в отношении моего умственного развития я всегда была самостоятельна; но
