До завтра, товарищи - Мануэл Тиагу

Говоря о прекращении работы на «Сиколе», один из членов комиссии единства доказывал Гашпару:

— Будь спокоен, друг, я ручаюсь за свой цех.

— Я сам пойду туда, — парировал Гашпар. — Это надежней. Вы без меня ничего не сделаете.

— Тебе нет надобности туда идти. Можешь не беспокоиться.

— Нет, друг, — настаивал Гашпар. — Я пойду, иначе может ничего не выйти. А вы подождите.

Совершенно другое говорил рабочим Мануэл Рату на железнодорожной станции.

— Не ждите меня. Все зависит только от вас. Никто за вас это не сделает.

Разные ситуации? Или разные натуры?

Разница человеческих натур — это фактор разницы ситуаций. Кое-кто этого не понимает, и отсюда неудачи. Жозе Сагарра понимал.

Вечером на узкой тропинке в густом кустарнике он встретился с крестьянином из Баррозы. Птицы возвращались в гнезда, наполняя воздух гомоном.

— Вы уже установили, какую требовать ставку?

— Она остается прежней, — ответил крестьянин.

— Все согласны?

— Кто был не согласен, того не было, — проворчал крестьянин.

— А листовки?

— Распространим в ночь с воскресенья на понедельник.

Сагарра посмотрел на собеседника в упор.

— Ты не будешь распространять листовки, договорились?

Крестьянин из Баррозы утвердительно кивнул.

— Договорились? — повторил Жозе Сагарра.

— Я уже сказал.

— Договорились?

— Договорились, — нехотя ответил тот.

Минутное молчание.

— Дай честное слово.

Крестьянин из Баррозы помедлил с ответом.

— Хорошо, я даю честное слово.

— Поклянись здоровьем своих детей.

И крестьянин из Баррозы должен был поклясться здоровьем своих детей и повторить, что договор есть договор, и еще раз дать честное слово.

Только после этого Сагарра его отпустил, но все же заметил:

— Смотри же.

ГЛАВА XII

1

Хотя прошло много времени после того случая с Марией, Антониу никак не мог найти время объясниться.

На следующий день он ушел с товарищами. Некоторое время работал в другом месте, принимал участие в подготовке забастовки. Теперь, вернувшись домой, он чувствовал себя таким уставшим, что не только не искал разговора, но и уклонился бы от него, случись такое.

Мария позволила себя поцеловать, ласково заговорила с ним, налила в кувшин воды, приготовила ужин. За ужином она все время читала (в последние недели это случалось довольно часто), а после ужина, задав несколько вопросов о забастовке, снова села за учебу, время от времени нетерпеливо покусывая кончик карандаша.

Склонившись над столом, Антониу молча уткнулся в газету. Но желания читать не было.

— Мария, — он отложил газету в сторону, — я пойду спать.

Я устал.

— А? — Она продолжала писать.

— Я пойду спать. А не хочешь?

Мария положила карандаш на стол. Антониу показалось, что она покраснела.

— Нет, мне надо еще немного позаниматься, надо закончить, — она перебирала листки бумаги, словно Антониу таким образом мог догадаться, чем она занята.

Антониу взял газету и с трудом прочел еще несколько абзацев.

— Мария, — повторил он через несколько минут, — мне рано вставать, и я устал. Я иду спать. А ты не идешь?

— Еще рано. Дело прежде всего.

Когда Мария после собрания отказала ему и отодвинулась, он приписал это огорчению из-за отсутствия известий о ее отце. В нынешнем рвении к учеба он видел новый способ снова отказать ему.

Совсем засыпая, Антониу встал и подошел к ней. Мария позволила поцеловать себя, приласкать, но, когда Антониу захотел увести ее с собой, высвободилась и сказала безразличным спокойным голосом:

— Оставь меня, дружок.

Обиженный и грустный, он улегся в постель и стал ждать. В тишине время от времени слышалось пение сверчка и шуршание бумаги в руках Марии.

— Ты не будешь ложиться? — последний раз спросил Антониу.

— Иду, — ответила Мария.

Антониу заснул. Только поздно ночью Мария легла спать. Она разделась бесшумно, чтобы не разбудить его.

Когда же он открыл рано утром глаза, Мария была на ногах, непричесанная, босая, она разжигала огонь.

2

Через два дня он встретил Марию вечером во дворе. Она беседовала с Элвашем и соседкой.

У Элваша был обновленный вид: залатанная и застегнутая на все пуговицы одежда, вымытое лицо. Как и Мария несколько дней назад, Антониу отметил, что такая опрятность придает бродяге еще более жалкий и ничтожный вид, чем когда он был едва прикрыт лохмотьями.

— Хотите знать, сеньор Лемуш, — сказала соседка, — Элваш говорит, что скоро уйдет смеяться на тот свет.

Насыпав на бумагу табаку, Антониу протянул бродяге. Тот отказался, но, посмотрев, как Антониу скручивает козью ножку, попросил табаку взаймы.

Антониу пошел в дом за табаком. Элваш смотрел на Марию своим бесцеремонным взглядом, на лице его, вымытом добела, играла меланхолическая улыбка.

Антониу вернулся с табаком и протянул бродяге. Тот забрал табак, поблагодарил и распрощался. Отойдя на несколько шагов, остановился и посмотрел на небо.

— Слышишь? — спросил он торжественно. — Пошли завтра хороший день, как и сегодня. Моей сестре очень нравится такая погода. Не забудь, слышишь? И пошли ей хлеб насущный, и пошли ей веселье, и пошли ей цветы.

Соседка засмеялась. Мария покраснела и, полузакрыв глаза, сквозь свои черные ресницы долго смотрела на кусты, за которыми исчез Элваш.

Поговорив с соседкой, они вошли в дом; Антониу притянул к себе Марию. Опустив руки, она позволила обнять себя.

— Ты не скучала по мне? — спросил Антониу.

Взгляд его был одновременно и довольный и грустный. Он взлохматил ее пышные волосы и еще крепче прижал к себе. Каким счастливым чувствовал себя Антониу! Напрасны его печали и подозрения. Мария его верная подруга, она вновь с ним, нежная, теплая, трепещущая. Дорогая, дорогая подруга!

Антониу нужно было уезжать двухчасовым ночным поездом. Поэтому после ужина он попросил Марию лечь с ним.

Она снова помрачнела, отказалась и села за стол работать. В начале первого она встала из-за стола и пошла будить его. Она говорила сухо, словно пыталась избежать любой фамильярности, не дать ему повода строить какие-то иллюзии.

3

Жерониму встретился с Мануэлом Рату, чтобы договориться о распространении листовок. На прощание Жерониму вручил товарищу конверт.

— Друг, который был здесь, оставил это для тебя. Я чуть не забыл.

Мануэл Рату положил конверт в карман и пошел домой. Беспокойные пальцы ощупывали бумагу, как будто могли угадать содержание письма. Новости от жены? Едва ли. Несколько дней назад он уже получил от нее письмо, да она никогда и не передавала ему писем по партийным каналам.

Что же это могло быть?

Любовниц он не имел. Жена оставалась единственным, что у него было. Единственным. Склонив голову, отгоняя ужасные воспоминания (всегда одни и те же, одни и те же, всегда тот сосновый бор, всегда те же полицейские, всегда то смеющееся лицо, всегда то мертвое тело), Мануэл Рату вошел в дом, где снимал комнату.

Хозяйки, две сестры среднего возраста, обе в черном, обе в очках, занимались шитьем при слабом свете лампы. Каждый раз, как он возвращался домой, они немного беседовали с ним, так как считали в своем неведении, что могут развеять плохое настроение жильца.

— Вы не знаете? — произнесла старшая сестра, поднимая очки на лоб. — В понедельник все остановится!

— Что остановится? — поинтересовался Мануэл Рату.

— Все остановится, дело идет к забастовке, — сказала вторая сестра, смотря поверх очков и продолжая шить. — Серьезно, вы об этом не слышали?

— Так, краем уха, — ответил Рату, сжимая в кармане конверт. — Мало ли что говорят.

— Это совершенно точно, — настаивала одна из женщин. — Кто это сказал, слышал от самого Гашпара, который слов на ветер не бросает.

Третий раз за сегодняшний день разные люди говорили ему о забастовке, связывая ее с именем Гашпара.

— Мне рано вставать, — сказал Рату, направляясь к себе в комнату. — Спокойной ночи.

На конверте не было обратного адреса, внутри лежал большой свернутый лист бумаги с отпечатанными стихами.

«Стихи? Это не для меня, — подумал Мануэл Рату. — «Романс о крестьянке». Это ошибка».

Положив конверт и листок на стул, он стал укладываться.

Утром рано вставать, до работы встретиться с товарищами, ответственными за пропаганду. Он очень хотел спать. Уже разбирая постель, взял листок и прочел:

Плачут поля пшеницы И красные маки.

С волнением прочитал все стихотворение. Закончив, трясущимися руками взял листок и снова перечитал, как будто не сразу понял смысл. А когда дошел до места, где говорилось: