Возвращение в Египет - Владимир Шаров

После выступления перед землевольцами епископ Павел прожил совсем недолго, чуть больше недели, и благодаря Афанаилу она известна довольно хорошо. Рассказывая уральским староверам, как отходил их наставник, Афанаил чаще другого говорил, что все эти дни епископ был спокоен и светел, и не он, Афанаил, поддерживал умирающего, а тот утешал своего спутника. Сокрушался, что оставляет одного в антихристовом царстве, в юдоли страданий, среди зла и греха. Землевольцы чествовали Чичикова в субботу, и следующие два дня епископ Павел и Афанаил еще оставались в городе. В воскресенье радостно, почти ликуя, он отслужил обедню в домовой молельне купца Изразова, в понедельник и обедню, и вечерню в доме другого купца, Спиридона Корзунова. Там же он с Афанаилом и заночевал. Во вторник утром, затемно, третий купец, Стопарев, который прежде дважды, то есть в воскресенье у Изразова и в понедельник у Корзунова, исповедовался Павлу и причастился у него, вывез епископа с келейником из города. Дальше на Урал им предстояло добираться уже вдвоем. Как обычно, решили ехать не по большим людным трактам, а не спеша, боковыми окольными дорогами, для людей, подобных им, более безопасными.

Из Петербурга сначала на юг в Лугу, потом, опять же с юга, обогнув Ильмень, в Старую Руссу, следом в Великие Луки, а уже оттуда по виндавской дороге на восток. Ехали медленно — холодно, но снега нет — в низких местах то и дело вязли, грязь по самую ступицу, где повыше, на каменных осыпях, наоборот, вытрясало душу, не помогали никакие рессоры. Смотреть не на что, деревень мало, избы плохонькие, много курных, поля и луга — все в воде, остатки травы побурели от ночных заморозков и смешались с глиной. Такие же бесприютные леса: березы, осины, давно без листьев, лишь там, где ель, понимаешь, что жизнь не кончилась.

Вспоминая те дни, Афанаил рассказывал, что сам он сразу, как они выехали за заставу, затосковал, а епископ Павел — нет, шутил, как мог, его поддерживал, главное же, всё подмечал: и птицу, и зайца, перебежавшего им дорогу, похожую на вытертый воротник худую продрогшую лису. Долгие перегоны будто и не утомляли его. Когда они на третий день пути в Луге выбирались из экипажа, он, Афанаил, хоть и на двадцать лет моложе епископа, еле переставлял ноги, а Павел был бодр, радовался скорому ночлегу, теплу, чаю. Афанаил говорил, что в Петербурге ему по временам казалось, что наставник совсем плох, а тут он стал думать, что они не только благополучно доедут до Урала, похоже, Господь вообще решил не спешить, продлить дни Павла на земле. Оттого, когда утром в четверг епископ Павел проснулся и вдруг оказалось, что он не может пошевелить ни рукой ни ногой, Афанаил запаниковал. Послали за врачом, но тот уехал в какое-то имение по соседству и в Лугу должен был вернуться лишь к вечеру. В городе был еще один врач, но и он в отъезде. Весь тот день, дожидаясь лекаря, Афанаил просидел рядом с тихим улыбающимся Павлом и всё не мог себе представить, как станет жить, когда епископа на земле уже не будет.

Умирал Павел очень похоже на Николая Васильевича, только смерть ему досталась более легкая. Врач, который его пользовал, рано понял, что мешать Господу не надо, и умыл руки. Приехав, он поначалу долго слушал дыхание и сердце пациента, щупал пульс, проверяя рефлексы, выстукивал больному руки и ноги, но когда завершил осмотр и они с Афанаилом вышли в коридор, сказал, что никаких лекарств не выпишет и процедур не назначит. Помочь больному они уже не смогут, сейчас что бы то ни было делать — только его мучить. Спутник Афанаила, слава Богу, отходит как праведник, не страдая. Это видно по его лицу: оно ясное, спокойное, совсем умиротворенное.

В следующие три дня лекарь приезжал и утром, и вечером, но и он, и Афанаил понимали, что Павел угасает, что жизнь в нем теплится как бы по привычке. Вообще все четыре дня, что епископ пролежал на постоялом дворе в Луге, ничего не менялось: когда ему приносили есть, он съедал ложку, иногда две, когда давали пить, тоже делал пару глотков, но было понятно, что всё это, только чтобы его, Афанаила, не огорчить и не обидеть, а так самому больному мало что нужно. Господь уже взял его на свой кошт. Он и питает Павла, и его поит. Отходил Чичиков, будто боясь кого-то потревожить. Дыхание ровное, но слабое и почти беззвучное, глаза полуприкрыты, и не поймешь, спит он, дремлет или просто лежит без сил.

Всё же, хотя Павел ни на что не жаловался, чтобы согреть конечности, того, как работало сердце, не хватало, и когда на второй день болезни Афанаил натянул ему на ноги пару толстых шерстяных носков, на руки варежки, вдобавок поверх одеяла набросил тулуп, Павел благодарно ему улыбнулся. Так же улыбнулся он и половому, который принес к ним в комнату вязанку сухих березовых поленьев и развел в печке жаркий огонь. И все-таки еще здесь, на земле, Чичикова ждала куда большая награда, чем сухие поленья.

Во вторник, то есть в день, когда ближе к вечеру его не стало, он проснулся утром радостный и, когда Афанаил подошел, хоть и еле ворочал языком, стал рассказывать, что сегодня ночью ему открылся Небесный Иерусалим. Что Господь прямо с неба спустил ему лестницу, и он поднялся по ней, правда, лишь до шестой ступеньки. Душа его была уже в Раю, видела Святой город, а тело, отяжелевшее от грехов, он так и не сумел оторвать от земли, оно будто вросло в нее. С восторгом он описывал храмы, в которых беспрерывно совершаются литургии, полные праведников и ангелов, вместе они согласно распевали псалмы и кондаки; Господа и резной, отделанный драгоценными камнями трон, на котором Он восседает, обе реки, Тигр и Евфрат, орошающие Эдем и сады по их берегам, которые разом цвели и плодоносили. Сказал, что удивился, найдя в Иерусалиме не только храмы, но и прекрасные дворцы, окруженные колоннадами и портиками, крыши им заменяли похожие на дамские шляпки цветочные клумбы. Завершил же рассказ тем, что, Слава Богу, не обманул землевольцев: город и вправду возведен из эфира и электричества, потому на равных, что в солнечный день, что в безлунную ночь, весь светится изнутри.

Дорогой дядя, в моем «Синопсисе» «Мертвых душ» Чичиков, как ты помнишь, оставляет деньги Плеханову. Уже когда я это писал, чувствовал: здесь что-то неправильное, но что точно, сказать не мог. Знал, что однажды перепишу сцену, но до посадки откладывал и откладывал, боялся, что с другим финалом шансов заключить договор с издательством вообще не будет. В лагере, думая о «Мертвых душах», я в этой своей неправоте утвердился, даже понял, куда всё должно идти. В русской литературе есть два великих неоконченных романа — «Мертвые души» Гоголя и «Братья Карамазовы» Достоевского. Известно также, что Достоевский поначалу много подражал Гоголю, на бумаге едва ли не полностью от него зависел, позднее стал этим тяготиться и, чтобы вернее расчитаться с прошлым, вывел Гоголя во вполне издевательском Фоме Опискине. Это одна линия отношений, другая — собственно, в романах.

Чичикову у Гоголя в свое время предстояло переродиться, как бы воскреснуть в духе. Речь — ты знаешь и без моего «Синопсиса» — шла о монашестве, даже об игуменстве, и в этой способности добра проклюнуться, взойти там, где, кажется, давно нет ничего, кроме зла, была надежда, что для нас, грешных, еще не всё потеряно. То же и в «Карамазовых». Уверен, ты слышал, что в письме к Суворину, написанном незадолго до смерти, Федор Михайлович говорит, что Алеше Карамазову, в котором с детства не только родня видела будущего чернеца, человека, для коего постриг и служение Господу стали бы не сломом, а исполнением естественной радостной потребности души, ближе к концу романа предстоит сделать крутой поворот. Придя к выводу, что в наше время добро больше не может, не должно прятаться за высокими монастырскими стенами, оно обязано идти в мир и в чистом поле в открытую сразиться со злом, Алеша делается членом крайней революционной организации. В финале же, после того как примет участие в террористическом акте, всходит на эшафот. И вот мне показалось, что оба они, Чичиков и Алеша Карамазов, по всем законам Божеским и человеческим однажды должны сойтись. Это не просто вернет смысл, оправдает те три четверти века русской истории, когда люди, пережив духовное возрождение, как бы выпали из гнезда привычной жизни. Я не берусь судить, был ли народнический террор бесовским наваждением или нет, знаю лишь, что необходимость спасти всех и каждого, а не одного себя, диктует именно эту дорогу к Богу. Сомнений на сей счет у меня нет. Так что свой взнос на дело революции Чичиков передает не Георгию Валентиновичу Плеханову, а другому члену партии «Народная воля» — Алексею Карамазову.

Твой «Синопсис», как ты и просил, дядя Артемий мне переслал, о том, что из него могло вылупиться, судить не готов, но ряд предварительных соображений имею. Впрочем, вряд ли они станут для тебя новостью. Есть распространенное заблуждение (староверов оно касается в первую очередь), что в наших палестинах что традиционалисты (консерваторы), что государственники — суть одно. Поддерживается и разделяется оно многими и по разным причинам. На деле между первыми и вторыми — пропасть. Староверы при всем консерватизме исповедовали вещи, как таковые исключающие государство, тем паче империю. Герцен, а еще более Бакунин, правы: стоя за общину, они были родными братьями анархо-синдикалистов. Для них русское царство — преддверие, порог финальной схватки Христа и антихриста, они и мечтали не о том, чтобы оно росло, процветало, а о грядущем потопе. Возможно, иди наша история по-другому, к примеру, без Никона, со временем их бы приручили, в конце концов, и само христианство начиналось так же. А потом, сперва Богу — Богово, а кесарю — кесарево: глядишь, шаг за шагом и отвернули людей от Иоаннова Откровения, от мысли, что не строить надо, а душу спасать. Поворотили к жизни, которая, слава Богу, длится и длится, и что с ней будет дальше, никто, кроме Господа, не ведает. У нас разрыв заметен с Ивана III — до этого лишь намеки: на пару с царицей Софьей они, как насосом, стали тянуть сюда каждого, кто знал или делал вид, что знает толк в государстве. Хотя бы просто что это за штука такая. Брали, манили отовсюду и дальше тоже не бросали, холили и лелеяли. Недаром еще до Петра I две трети столбового российского дворянства указывали, что корни их иноземные (см. «Бархатную книгу» другой Софьи — царевны). После Петра и разговора нет. Татары и греки, литва, венгры и итальянцы, но главное, немцы — от близких ливонцев и разных шведов до французов, англичан и шотландцев — а всё оттого, что свои держали государство за чужое, злое начало и охотников строить его было мало. Расколом распугали последних. Пытали, казнили, калечили, ссылали и гнали в три шеи с таким восторгом, что консерваторы в прежнем убеждении насчет империи утвердились бесповоротно.