Радость жизни - Эмиль Золя

Одно горе было у Полины: на Лазара не действовали ее утешения. Она тревожилась, видя, что его по-прежнему гложат мрачные мысли. В глубине его скорби по матери таился усилившийся страх смерти. Время постепенно притупило первую боль утраты, но ужас этот вернулся к нему с удвоенной силой, вызванный боязнью наследственного недуга. Он тоже умрет от болезни сердца, — он убеждал себя, что его ждет скорый трагический конец. Ежеминутно прислушивался он к себе и приходил в такое нервное возбуждение, что ему казалось, будто он чувствует работу всего организма: то начинались мучительные спазмы в желудке, то почки выделяли мочу слишком красного цвета, то он ощущал скрытый жар в печени. Но с особенной тревогой прислушивался он к сердцу, стук которого, словно удары, колокола, отдавался во всем его теле, до самых кончиков пальцев. Если он облокачивался на стол — сердце стучало в локте; если он прислонялся к спинке кресла — сердце стучало в затылке; если он садился или ложился — оно стучало в ногах, в боку, в животе. И всегда, всегда раздавалось это тиканье, которое отмеряло ему жизнь и походило на маятник старых часов. Поддавшись этой навязчивой идее, он беспрестанно изучал собственное тело, и ему казалось, что каждую минуту может наступить конец, что органы его износились и распадаются на части, что чудовищно распухшее сердце колотится, как молот, и само разобьет всю машину. Вечно дрожать за этот хрупкий механизм, бояться, что малейшая песчинка может его разрушить, — такое существование нельзя назвать жизнью.

И постепенно тоска Лазара все росла. В течение многих лет, всякий раз, как он ложился спать, мысль о смерти вставала перед ним и леденила его кровь. Теперь он не решался заснуть, боясь, что больше не проснется. Он ненавидел сон, он ужасался, чувствуя, как постепенно слабеет, переходя от бодрствования к небытию. Ночью он внезапно просыпался, как от толчка, замирая в испуге, словно исполинская рука хватала его за волосы и, вытащив из мрака небытия, возвращала к жизни; он немел от ужаса перед тем неведомым миром, откуда только что вернулся. Боже мой! Боже мой! И он тоже умрет! Никогда еще он не ломал рук в таком отчаянии. Каждый вечер начиналась такая пытка, что Лазар предпочитал вовсе не ложиться в постель. Он заметил, что днем, вытянувшись на диване, засыпает незаметно и спокойно, как ребенок. То были часы целительного отдыха, долгого, непробудного сна; но, высыпаясь днем, Лазар окончательно разбивал себе ночь. В конце концов у него сделалась хроническая бессонница; он предпочитал долго спать после обеда и забывался только под утро, когда заря прогоняла ночные страхи.

Однако бывали и перерывы. Случалось, что два — три вечера подряд образ смерти не преследовал Лазара. Однажды Полина увидала у него календарь, испещренный пометками красным карандашом. Она спросила с удивлением:

— Что это ты отмечаешь?.. Тут подчеркнуты какие-то числа?

Он пробормотал:

— Я… Ничего я не отмечаю… Не знаю, право. Она весело продолжала:

— Я думала, что только девушки поверяют календарю свои тайны, чтобы никто их не узнал. Если ты в эти дни думаешь о нас, это очень мило с твоей стороны… Ах, вот как! У тебя завелись тайны!

Но видя, что Лазар все больше смущается, Полина великодушно замолчала. Она заметила, как по бледному лицу молодого человека скользнула знакомая тень, знак тайного недуга, от которого она не могла его исцелить.

С некоторых пор у Лазара появилась новая мания, которая ее удивляла. Он был убежден, что скоро умрет, и что бы он ни делал — выходил ли из комнаты, закрывал книгу или держал какую-нибудь вещь, — ему всегда казалось, что это в последний раз и он никогда больше не увидит ни вещи, ни книги, ни комнаты. У него появилась привычка постоянно прощаться с вещами, болезненное желание еще раз прикоснуться к ним, еще раз их увидеть. К этому присоединилась мания симметрии: он делал три шага налево и три шага направо; к мебели, стоявшей по обеим сторонам камина или двери, он прикасался одинаковое число раз; кроме того, в глубине души у него таилась суеверная мысль, что если к вещи прикоснуться определенное число раз, — например пять или семь, — и в известном порядке, то прощание будет неокончательным. Несмотря на живой ум, отрицавший все сверхъестественное, Лазар с рабской покорностью проделывал этот идиотский ритуал, скрывая его, как позорную болезнь. Нервы сыграли злую шутку с этим пессимистом и позитивистом, заявлявшим, что он верит только в опыт и признает одни факты. Лазар становился совсем невыносимым.

— Что ты там топчешься? — восклицала Полина. — Вот уже третий раз ты возвращаешься к шкафу и дотрагиваешься до ключа… Ступай, он никуда не денется.

Вечером Лазар никак не мог уйти из столовой; он расставлял стулья в определенном порядке, задуманное число раз хлопал дверью, снова возвращался и клал сперва левую, а потом правую руку на шедевр деда-плотника. Полина дожидалась его у лестницы; в конце концов она принималась хохотать:

— К восьмидесяти годам ты станешь настоящим маньяком! Скажи на милость, ну, не глупо ли так мучить вещи?

Однако она скоро перестала шутить: состояние Лазара тревожило ее. Как-то утром она застала его в комнате матери; семь раз подряд поцеловал он спинку кровати, на которой она скончалась. Тут Полине стало страшно: она угадывала, какие муки отравляют ему жизнь. Он бледнел, увидев где-нибудь в газете будущую дату — двадцатый век, и, встретившись с полным сострадания взглядом Полины, отворачивался. Он видел, что она все поняла, и убегал, смущенный, к себе в комнату, стыдясь, словно женщина, которую застали раздетой. Сколько раз он упрекал себя в трусости, сколько раз давал клятву бороться с этим недугом! Он старался уговорить себя и уже, казалось, мог спокойно смотреть смерти в лицо; чтобы победить свой страх, он не оставался вечером сидеть в кресле, а преодолевал себя и сразу ложился в постель — пусть приходит смерть, он ждет ее, как избавительницу. Но тотчас же сердце его начинало бешено колотиться, и он забывал все свои клятвы, холодное дыхание леденило ему кровь, и он снова заламывал руки с криком: «Боже мой, боже мой!» Эти ужасные приступы страха, которых он стыдился, приводили его в отчаяние, а нежная жалость Полины окончательно унижала его. Дни становились невыносимо тяжкими, и утром ему казалось, что он не дотянет до вечера. Все его существо как бы распадалось на части: сначала он утратил веселость, а теперь терял последние силы.

Полина, гордая своим самоотречением, все же надеялась победить. Она знала недуг Лазара и старалась привить ему свое мужество, заставить его полюбить жизнь. Но здесь ее доброта всякий раз терпела поражения. Сначала она решила действовать напрямик: она снова принялась смеяться над этим гадким чудовищем, которое называется пессимизмом. Как же так? Теперь, видно, ей придется одной служить обедни великому святому Шопенгауеру; а Лазар, как все эти чудаки-пессимисты, сначала был готов взорвать мир, а теперь решительно отказывается взлететь на воздух вместе с человечеством. Лазар отвечал на ее насмешки принужденным смехом, но он, видимо, так сильно страдал, что Полина прекратила свои шутки. Тогда она попробовала утешать его, как утешают ребенка, у которого болит пальчик, стараясь создать ему спокойную, веселую обстановку, окружить его лаской. Он видел ее всегда счастливой, бодрой и жизнерадостной. Дом, казалось, был полон солнца. Ему бы только наслаждаться жизнью, а между тем он был не в силах радоваться: окружавшее его благополучие только усиливало ужас перед тем, что будет «там». Наконец Полина решила прибегнуть к хитрости: она хотела занять его каким-нибудь большим делом, которое захватило бы его целиком. Лазар болел от праздности, у него ни к чему не было вкуса, даже читать стало ему трудно, и он целыми днями изводил себя, предаваясь тоске.

На короткое время у Полины появилась надежда. Как-то раз они вышли прогуляться по берегу; остановившись у разрушенных волнорезов, от которых осталось всего несколько балок, Лазар принялся объяснять ей, как построить новую систему защиты от моря, и уверял, что она, безусловно, выдержит напор. Беда произошла из-за слабости быков, говорил он; надо сделать их вдвое толще, а центральному устою придать больший наклон. Голос его звенел от возбуждения, глаза загорелись, как в былые дни, и Полина стала уговаривать его снова приняться за работу. Селение бедствует, каждый большой прилив отхватывает у него кусок земли. Если Лазар побывает у префекта, он, конечно, добьется субсидии; впрочем, она опять предлагала ему ссуду, она гордилась, что может проявить милосердие в таком деле.

Полина хотела только одного — втянуть Лазара в какую-нибудь работу и готова была для этого пожертвовать остатком своего состояния. Но он равнодушно пожал плечами. К чему? Он снова побледнел: ему пришла в голову мысль, что он умрет раньше, чем успеет закончить этот труд. Чтобы скрыть смущение, он нарочно припомнил старую обиду на бонвильских рыбаков.