Зимние солдаты - Игорь Зотиков

В нашей палате почти всем было примерно от двадцати до тридцати лет. У всех были разного типа ранения глаз. У половины не очень тяжелые, поэтому все хоть и с разной скоростью, но шли на поправку. И настроение было отличное – хохот и шутки не смолкали в палате. Даже то, что немцы были уже в Сталинграде и продолжали наступать и каждому предстояло вернуться на фронт – не мешало нам.

Заводилой всему и настоящим героем в моих глазах был младший лейтенант-минометчик Яша Рыбалкин, пожалуй, самый старший по возрасту среди нас. До войны он работал главным механиком МТС и, когда в 1937 году начались массовые посадки всех руководящих работников, даже на уровне районов, в тюрьму, Яша не избежал этой участи. Однако, к счастью для него, он отсидел в тюрьме очень недолго, меньше года. Все его лучшие рассказы были юмористическим изложением того, как его брали и как он сидел. Зная историю того, что произошло со страной позже, я думаю, что Яшу Рыбалкина, переживи он войну, в 1949 году снова арестовали бы, как арестовывали всех, кого брали в 1937, и судьба его, скорее всего, могла стать печальной.

Но тогда никто из нас не думал о плохом или о далеком будущем. Ведь казалось, что война будет вечно и все, даже я, считали, что мы не переживем ее.

В этой связи интересной кажется мне собственная психология. Ведь мы с мамой, пытаясь изо всех сил спасти глаз и сделать его полноценно видящим, тем самым боролись против судьбы. Вылечив мой правый глаз, мама выталкивала меня в шеренгу тех, кто должен был через год или два уйти в армию и превратиться в пушечное мясо самой жестокой войны истории.

И все-таки, не думая об этом, я и мама старались сделать все возможное, чтобы я выздоровел полностью, открывая мне тем самым дорогу на фронт. Срабатывал и мой, и мамин моральный стандарт: «делай, что должно, и пусть будет, что будет».

Я думаю, такое отношение к жизни сработало у нас (я говорю «у нас», потому что я тогда во всем поступал так, как советовала мама) еще раньше, где-то в марте-апреле 1942 года, когда мне исполнилось 16 лет. Получая в районном центре, селе Николо-Березовке, паспорт, я сразу встал на учет в Николо-Березовском районном военкомате как допризывник. Именно по совету мамы я не показал документов из больницы о менингите, которые превратили бы меня в полуинвалида.

Бывшая мамина ученица Мэри Пинес очень хорошо отнеслась ко мне. Когда пришло время покидать госпиталь, она как администратор в пассажирском речном порту достала мне билет на пароход, плывущий прямо из Уфы вниз по реке Белая, а потом вверх по Каме до самой Николо-Березовки. И это был не просто билет на палубу. Это был билет для плавания в шикарной одноместной каюте первого класса.

Муся Лирцман

Гордость выпирала из меня как из индюка, когда я ходил по палубе. Осматривая пароход, я где-то внизу встретил вдруг своего одноклассника по школе в Николо-Березовке Мусю Лирцмана. Он тоже был эвакуированным, но они с мамой бежали откуда-то с Украины не так, как мы, с вещами, а в чем мать родила. Поэтому он был очень плохо, холодно одет, и все в классе жалели его. Оказалось, он тоже ехал домой, но на палубе. Конечно, я пригласил его к себе в каюту. Пришел вечер, почти ночь, Муся не уходил, и я, конечно же, предложил ему остаться ночевать у меня. Он тут же согласился. Возникло, однако, затруднение, оказалось, что кровать в каюте слишком узка, да еще с выпирающим бортиком по краю.

– Значит, одному из нас придется лечь на полу, – сказал я.

Муся молчал. Молчание затягивалось.

– Хорошо, сегодня на полу лягу я, а завтра ты, идет? – спросил я.

Муся согласился, и первую ночь в своей шикарной каюте я проспал на полу, оказавшемся жестким и холодным.

Утром я проснулся от холода. Пароход стоял. Муси на кровати не было. Я встал, оделся, хотел накинуть еще и свое драгоценное, особенно в условиях эвакуации, осеннее пальто, но его нигде не было. И я понял, что Муся вышел, дверь осталась не запертой, кто-то вошел и украл пальто. Я бросился в коридор, начал спрашивать.

– А вы бегите скорее на пристань, на базар. Ведь воры обычно едут на этом же пароходе, поэтому они стараются ворованное немедленно продать на толкучке, на пристани. Ведь везти украденное с собой опасно. Бегите скорее на пристань, пароход только пристал, может, еще не успели продать…

С бьющимся сердцем я побежал на берег. Вот и толкучка. Масса людей, разве найдешь… И вдруг я увидел прогуливающегося среди толпы Мусю Лирцмана. И на плечах его было накинуто на плечи, не в рукава, мое пальто! Я просто обомлел. Не нашел ничего лучше, чем сказать быстро:

– Ты что тут делаешь?

А у самого мысль, успеть бы перехватить, отобрать пальто до того, как Муся найдет покупателя. Понял вдруг, что Муся может невозмутимо продать его прямо на моих глазах. И я ничего не смогу сделать, лишь буду бормотать беспомощно, что пальто не его, а мое. Но ведь на нем же не написано… И покупатель будет прав, не отдавая мне пальто, а Муся за это время исчезнет. И пароход даст гудок к отправлению…

Но Муся не сделал этого, он даже обрадовался мне:

– А, проснулся. Хорошо, что пришел. Интересный рынок. А я встал рано, не стал тебя будить, накинул твое пальто от холода и вышел на палубу. А тут пристань. Кстати, возьми свое пальто, а то ты в одной рубашке, простудишься. Ветер с реки.

Двумя руками я схватил свое пальто и надел на себя. Пароход засвистел, и мы пошли на него.

Так я и не решил в тот день, можно ли обвинить Мусю в воровстве. Я опять пригласил его в свою каюту и вечером, так как он забыл, что его черед спать на полу, я как хозяин не решился напомнить об этом гостю и снова лег на пол сам.

Тогда я не решился сказать этому человеку, что я доверился ему, а он обманул меня. Но уже более полвека прошло, столько даже больших событий стерлось временем, забылось, а этот случай, этого человека и его фамилию до сих пор помню. Интересно, помнит ли он меня и этот случай. Ведь вряд ли он был уже в то время закоренелым вором и обманщиком…

Поздней осенью, нас, допризывников, послали работать грузчиками на склады Николо-Березовской речной пристани. На этих складах скопились тысячи мешков муки и гречки, расфасованных в стандартные мешки – по восемьдесят килограммов для муки и около шестидесяти килограммов для гречки. Мешки надо было переносить по доске на баржи и аккуратно укладывать в трюмы. Раньше это делали взрослые мужчины-грузчики. Но сейчас все грузчики ушли на фронт, а женщине не под силу такая работа. Вся надежда была только на нас, подростков. Вот мы и бегали по прогибающимся от тяжести доскам на баржи с грузом, обратно налегке. У каждого, как у настоящего волжского грузчика, был надет и застегнут на все пуговицы старый стеганый жилет – куцая телогрейка без рукавов, с прочно вшитой на ее спине деревянной полкой, называемой подушка. На складе, на берегу, ты наклонялся чуть вперед, и двое других парней осторожно клали на подушку на спине тяжелый мешок. И беги себе скорее по доске на баржу, а потом слезай по лестнице в трюм и лишь там, внутри, тебе покажут, куда надо осторожно свалить мешок.