Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова

Обратим внимание на слова держава и завалы.

В современном языке слово держава означает ‘государство’ и может употребляться как историзм ‘царская регалия – шар с крестом’. Цветаева актуализирует этимологическую связь этого слова с глаголом держать. В древнерусском языке слово держава имело значения ‘верховная власть’, ‘поддержка могуществом’, ‘божья поддержка’. Употреблялось и выражение бесовская держава. Государство называется державой только с XVII в. (Колесов 1986: 275–276). В говорах зафиксированы отвлеченные значения ‘содержание, уход, забота’, ‘расход, потребление, издержка’, ‘крепость, сила, прочность’, ‘владычество, могущество’ и конкретно-бытовые: ‘поручни, ручка, рукоять, скоба’ (Даль-I: 431)[60].

Метонимическая трансформация значений ‘власть’ → ‘то, что находится во власти’ обнаруживает субъектно-объектную энантиосемию, что существенно в поэме. Напомним, что в этой сцене Маруся с трудом удерживает голову: голова заваливается. Держать голову Марусе приходится не только в конкретно-физическом смысле, но важно и не потерять ее в метафорическом значении, т. е. не поддаться провокации гостей-бесов и соблазну Молодца. Возможны иронические прочтения: ‘не держащая воспоминаний, знания о реальности’ и ‘не держащаяся (клонящаяся)’. Фразеологические ассоциации с выражениями не владеть собой и без царя в голове также формируют семантический комплекс слова держава в этом контексте.

Сочетание голова-моя-пропажа производно и от выражения пропащая голова, и от глагола пропасть – ‘погибнуть’. Здесь совмещены абстрактное и конкретное значения: ‘факт утраты’ и ‘утраченный предмет’.

Слово завалы в сочетании голова-моя-завалы имеет тоже по крайней мере два значения: ‘нагромождение, беспорядок’ и ‘то, что заваливается, не держится прямо’. Обратим внимание, что это слово становится производящим для контаминированного окказионализма по завалежам (по завалам + по залежам). Слово завал в современном разговорном языке получило еще и новое значение ‘трудное, безвыходное положение’ – что весьма точно соответствует ситуации, в которой оказалась Маруся: Цветаева раньше обиходного языка реализовала эту метафорическую потенцию.

Компоненты парных сочетаний горе, горы, грохот обнаруживают анафорический и парономастический повтор и друг с другом, и со словом голова, моделируя тем самым болезненный шум в голове. Диффузность и множественность семантики предыдущих компонентов повторена образом нерасчлененного гула, гуденья и грохота. Этим звуковым образом индуцируется слово гудеж в строке Середь табора – гудеж. Кроме того, понятие «горе» семантически тесно связано с пропажей, а «горы» – с завалами. Слово грохот обозначает не только звук, но и ‘устройство для просеивания через решето сыпучих материалов (зерна, песка, руды, угля и т. п. и сортировки их по величине частиц)’ (МАС). Это непосредственно связано с горами (обработкой горной породы) и завалами.

Синкретизм абстрактного и конкретного многократно представлен в строках:

Младость в ладонки

Плещет с веселья,

Старость в сторонке

Стелет постелю.

Стелет – без складок,

Канет – без дна…

Старость на младость

Очи взвела

(П.: 143);

Свищи, вьюга!

Смекай, слепость:

Краса с другом –

Одна крепость!

Хлещи, стужа!

Терпи, кротость!

Жена с мужем –

Одна пропасть!

(П.: 171).

Еще заметнее синкретизм абстрактного и конкретного, признака и субстанции, если множественное число абстрактных существительных обозначает признак как предмет. К началу второй жизни Маруся, вставшая из могилы, появляется В лентах-в ржавостях, / В бусах-в тусклостях (П.: 146).

Свойственную разговорному языку компрессию слова, включающую в себя семантику целого словосочетания или даже предложения, можно видеть в фактах авторской синекдохи (семантического укрупнения, при котором переносное значение формируется заменой частного на общее). Такие примеры представлены в прямой речи героев. Мать говорит Марусе: Вплетай, золотце, / Базар в волоса! (П.: 121– ср. современное жаргонное употребление слова фирма: одеваться в фирму), гости кричат Барину: Скидай халат! / Влезай в парад! (П.: 155).

При авторском словообразовании корневая основа (слово без суффиксов), с одной стороны, восстанавливает древнейшее слово-этимон, утраченное в процессе развития языка, а с другой стороны, включает в себя совокупность всех возможных смыслов, присущих однокоренным производным словам современного языка:

И дале, и возле,

И звоном, и вязью…

Рассветные сквози,

Рассветные связи…

(П.: 168).

Слово сквози может быть произведено от глагола сквозить (говорится об утренней прохладе), прилагательного сквозной или предлога сквозь (о прозрачности утреннего воздуха). Современное восприятие слова сквози опирается на знание и других однокоренных слов – насквозь, сквозняк, просквозить (вспомним строку из сцены встречи Маруси с Барином: Откуда сквозная такая?). Новое (окказионализм Цветаевой) смыкается со старым (номинативность корня слова) не только на поверхностном уровне как факт совпадения, но и как факт, вскрывающий многомерность слова в языке поэзии (ср. также употребление слова круть в той же поэме; его анализ см. на с. 138–139).

Реставрацию этимона, общего для слов робкий и ребята (исторически первичен диалектно-просторечный вариант робята), можно видеть в строках Гони, робь, / Вперед лбом: / Мертвец с гробом за горбом (П.: 120).

Следует обратить внимание и на собственно семантический синкретизм архаического и современного значений слова. Прежде всего это относится к сочетанию красная девица, которое графически выделено у Цветаевой (в издании – курсивом):

Ай да поистину

Красная девица!

‹…›

Чарка – вдребезги!

Скатерть – краскою!

Знать у девицы

Счастье – красное!

(П.: 144, 147).

Как фольклорный фразеологизм оно сохраняет архаическое значение ‘красивая’ и приобретает современное значение ‘красная’ в контекстных мотивациях, в системе цветовой символики поэмы и во всей поэзии Цветаевой. Если в сказке из сборника Афанасьева нет ни цветовой образности, ни символики, а сочетание красная девица употребляется как фольклорное клише, цвета не обозначающее, то в поэме цвет становится важнейшим элементом сюжета и на поверхностном, и на глубинном уровне[61]. Красный цвет – цвет обоих главных героев, многократно обозначенный образами румянца, огня, крови. Мо́лодец-огонь (П.: 118), мо́лодец-пожар (П.: 125) называет Марусю сердь рдяная (П.: 176); ад мой ал (П.: 137), запрет на красное – обязательное условие второй жизни Маруси:

А последний тебе сказ мой:

Ни одной чтоб нитки красной,

Ни клочка, ни зги!

Деревцо сожги…

(П.: 151).

Во второй жизни цвет героини – белый: она бледна, фон ее жизни с князем – мрамора, снега. Отражая традиционное народное представление о двух признаках женской красоты – румянце и белизне, Цветаева мотивирует оба этих признака психологией персонажей и общекультурной символикой цвета (красное – интенсивность жизни, страсть, белое – обморочная и смертельная бледность).

Пока действует запрет на красное, в доме Барина Кумача на весь чертог / Не найдешь лоскутика (П.: 152). Отметим структурную параллель: Ни одной