Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

В остальном же русские были, используя хемингуэевский парафраз А. И. Фурсова, «победителями, не получающими ничего». Некоторые войны России приносили ей одну только славу, причем не всегда полезную. Например, Семилетняя война (о ее нулевых результатах говорилось выше, при этом стоила она нам, по разным оценкам, от 60 до 138 тыс. убитых и раненых) или поход Николая I 1849 г., предпринятый для спасения Австрии от венгерской революции и закрепивший за империей репутацию «жандарма Европы» (кстати, тоже обошедшийся не так уж дешево, учитывая отсутствие крупных сражений: 708 убитых и 10 885 умерших от болезней и ран). Знаменитое освобождение Болгарии от турок в 1877–1878 гг., купленное более чем ста тысячами русских жизней, привело лишь к появлению нового государства, недружественного к России (возвращение южной Бессарабии – недостаточно утешительный приз). П. А. Вяземский, один из немногих не захваченных панславистской истерией, написал еще весной 1877 г., в самом начале этой войны, стихотворение, дающее трезвую оценку не только ей, но и российской внешней политике в целом, призывая думать о том, что от последней «выиграет Курск, Чембар, Курмыш иль Вятка», и о том, чтобы она проводилась «не ценой потоков русской крови: / В нас лишней крови нет, она и нам нужна»:

Зачем так чутки мы на чуждые нам стоны,А страждущей семьи нам голос часто чужд?Зачем по сторонам кидаем миллионы,Когда их нет для кровных наших нужд?

Как будто нет у нас ни скорби, ни страданья,Как будто нет у нас ни туги, ни страды,Ни хлеба алчущих, ни алчущих познанья,Ни жадно чающих движения воды!

Нет, многие поля еще у нас безводны —Для орошенья их да брызнет свежий ключ.Торговле, грамоте упрочьте путь свободный,Степям вы дайте жизнь, потемкам – Божий луч.

Нет, почва русская, томясь без удобренья,И много просит рук, и много денег ждет,Чтоб зрелой жатвою добра и просвещеньяНасытиться вполне мог доблестный народ.

(Подобные настроения проникали даже в сознание части – правда, меньшей – российской бюрократии. Так, министр финансов М. Х. Рейтерн писал в 1862 г. генерал-губернатору Западной Сибири А. О. Дюгамелю по поводу планов продвижения в Среднюю Азию, что «стремиться к дальнейшим завоеваниям вместо того, чтобы развивать уже имеющиеся средства, то же, что отказываться от существенного и гоняться за призраками».)

Или возьмем войны с Францией при Павле и Александре I, окруженные в отечественной культуре восторженным ореолом: трудно понять, какие насущные русские интересы привели наши войска на Сен-Готард и под Аустерлиц – ни Французская республика, ни Наполеон никак России не угрожали. Вторжение «двунадесять языков» стало лишь следствием ее участия в антифранцузской коалиции. Как утверждал Н. Я. Данилевский, которого трудно заподозрить в антипатриотизме: «Войну 1812 года мы вели за чуждые нам интересы, война эта была величайшею дипломатическою ошибкой, превращенной русским народом в великое народное торжество». Боевые потери России в Наполеоновских войнах составили 420 тыс. убитых, раненых и пленных. Велики были жертвы и среди мирных жителей (убыль только мужской части населения Смоленской губернии в 1812 г. равнялась 100 тыс. человек), так что общий итог людских утрат, видимо, приближается к миллиону. Большая часть Европейской России была совершенно разорена военными действиями, в одной Москве ущерба насчитали свыше 340 млн рублей серебром. И что же получили взамен победители? Польшу?

Но никаких русских выгод здесь не просматривается – одни убытки. Несмотря на польские легионы в составе Великой армии, автономное Царство Польское удостоилось массы привилегий (конституция, парламент-сейм, собственные вооруженные силы), в том числе и экономических: его торговля, сетовал декабрист М. С. Лунин, «поддерживалась единственно путем транзита, разрешенного в ущерб русской торговле… Дороги Царства, его каналы, мосты, города, его храмы и крепости ремонтировались за счет России. Вплоть до 1821 года доходов Царства не хватало для покрытия бюджетных расходов; и опять-таки именно Россия постоянно пополняла бюджет». От своей части (100 млн франков) контрибуции, наложенной участниками антинаполеоновской коалиции на Францию в 1815 г., Александр I красиво и благородно отказался, в то время когда, по словам другого декабриста М. И. Муравьева-Апостола, «огромная полоса России… еще представляла одни развалины от нашествия врагов». Доля русских в населении Польши за всю историю ее пребывания в составе империи не достигла и 3 %.

Великое княжество Финляндское, несмотря на то что ее обитатели активно сражались на стороне шведов («Из-за утесистых громад / На нас летел свинцовый град; / Вкусить не смела краткой неги / Рать, утомленная от ран: / Нож исступленный поселян / Окровавлял ее ночлеги!» – Е. А. Боратынский), так же, как и Царство Польское, получило конституцию, парламент (сейм), язык заседаний которого был шведский, свое войско и множество других льгот. К нему прирезали вошедшую в империю еще в начале XVIII в. Выборгскую область. Финские товары продавались в остальной России беспошлинно, а русские товары в княжестве пошлиной облагались; импорт германских зерновых составлял в Финляндии 58 %, а российских – только 36 %. Русских в Финляндии проживало всего 0,2 % (самая малая доля русских в империи). Православным в Финляндии запрещалось преподавать историю, в то время как финны могли занимать любые должности на территории всей империи. «В настоящее время, – констатировал в 1890 г. журналист К. А. Скальковский, – только в двух пунктах еще и сохранилась связь России с Финляндией, кроме, конечно, династического единения – это то, что финляндские суда плавают под русским коммерческим флагом… и то, что телеграфы в Финляндии подчинены нашему Министерству Внутренних Дел». В конце XIX в. нахождение русских войск в княжестве, не оплачиваемое местными жителями, ежегодно приносило казне 2,5 млн руб. чистого убытка.

«Без ложного стыда, – писал Куропаткин, – мы должны признать, что Финляндия в течение XIX столетия, хотя в значительной степени за счет платежных сил и средств русского населения, стала культурнее многих русских губерний». Порядки, существующие в остальной России, признавал председатель Комитета министров в 1890-х гг. Н. Х. Бунге, «во многом отстают от тех начал, которые обусловливают гражданственность и внутреннее благоустройство Финляндии». Скальковский горько иронизировал, что он вовсе не призывает уравнять княжество с «обыкновенной русской губернией», ибо «выдерживает ли какая-нибудь наша губерния даже отдаленное сравнение» с ним – взять хоть Черниговскую, находящуюся в несравненно лучших климатических и природных условиях: «Где в последней университет, масса учебных заведений, газет, отличные дороги, фабрики, производительность которых известна в целом мире, где благоустроенные города, освещенные газом, порядок и уважение к закону и т. д.? Так можно ли серьезно толковать о насильственном обращении Финляндии в русскую область? Это значило бы отодвинуть Финляндию на степень Олонецкой, Архангельской или Вологодской губерний, умирающих с голоду среди гигантских богатств, их окружающих и лежащих мертвым капиталом».

Северному Кавказу, вплоть до самого конца XIX в., российское правительство предавало «не столько экономическое, сколько стратегическое значение – как перешейка между Южной Россией и русскими владениями в Закавказье и Средней Азии» (И. Л. Бабич). По поводу русского проникновения в Среднюю/Центральную Азию «большинство современных ученых склонны полагать, что экономическая политика в регионе была малоактивной, а основным стимулом были политические задачи, в частности соперничество с Англией», характерно, что «объемы российско-центральноазиатского товарооборота были в десятки раз меньше товарооборота Англии с Индией… Для России более важным являлось идеологическое господство, осознание себя „мировой державой“, которая несет окраинам „цивилизованную жизнь“ и конкурирует на этом поприще с другими великими державами» (С. Н. Абашин). Переселение из Великороссии в этот регион в 1860—1870-х гг. шло почти исключительно самовольно, несмотря на запретительные меры; только с 1893 г. оно было окончательно легализовано, однако «политика, направленная на ограничение потока переселенцев и „учинение препятствий“ для самовольного водворения, сохранялась и в первые годы XX в.» (О. А. Брусина). За исключением Семиречья, русская миграция в Среднюю Азию была очень невелика. Лишь после переселенческого бума начала прошлого столетия русские там составили весомое меньшинство – 10 %.

Впрочем, что говорить про Среднюю Азию, если в иные времена даже в Сибирь перебраться было крайне затруднительно – так, в 1860—1880-х гг. правительство фактически закрыло для переселения наиболее доступные сибирские губернии, по закону 1866 г. отменялись ссуды и льготы для переселенцев – государственных крестьян, за самовольное переселение предусматривалось уголовное наказание от 3 недель до 3 месяцев. В 1861 г. в Петербурге отвергли масштабный план по заселению Приамурья, предложенный Н. Н. Муравьевым-Амурским, со следующей формулировкой: «Правительство, не встречая никакой побудительной причины желать особенно поспешного заселения Амурского края, который должен, так сказать, составлять поземельный запас для России в будущности, не имеет надобности и дарить принадлежащие ему земли в собственность частным лицам или даже продавать их за бесценок, когда, без малейшего сомнения, страны, прилегающие к Амуру, будут с каждым годом приобретать и большее значение и большую ценность, по мере развития Европейской и Американской промышленности и торговли на Восточном океане». Когда в 1873 г. другой восточносибирский генерал-губернатор Н. П. Синельников обратился в МВД с просьбой разрешить опубликовать в «Правительственном вестнике» объявление о желательности переселения в Амурский край, то министр внутренних дел А. Е. Тимашев поспешил ему разъяснить, что этого делать нельзя «ввиду склонности крестьян к переселениям». В 1890-х гг. переселенческое движение в целом заметно активизировалось, но время от времени власти снова приостанавливали разрешения на переселения, а в 1901–1905 гг. оно из-за слабой правительственной поддержки сократилось вдвое по сравнению с предыдущим пятилетием.