Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Приехал Сережа в нехорошее время, и я очень боюсь, что он может не получить официальный пропуск. Может быть, мне удастся тогда провести его на позиции частным образом, чтобы он мог что-либо видеть и затем иметь материал для рассказов, но в таком случае можно ли ему будет забрать детишек? Вчера к нам приехал доктор-англичанин, давно уже от отца русский подданный, но по-русски все же говорящий с некоторыми заминками. Водил я его кое-где, видел он прожекторы и сигнальные бомбы австрийцев, остался доволен. Был он в Японскую кампанию, под Мукденом попал к японцам в плен и обо всем этом говорит с большим юмором. Очень типичен, как и все они. Ехал сюда с моим капитаном, сломалось у них колесо, и он на лету схватывается с трехколесного экипажа и ну его фотографировать. Мой капитан много хохотал по этому поводу.

Вчера был в соседнем полку и встретился с подполковником Михаилом Данииловичем Неминущим. Он долго был в Андижане, адъютантом в батальоне, и, конечно, всех и всё знает: тебя, меня, папу с мамой, Янцин (Наташу, Мулю…), Эдуардика и пр., и пр… всех по имени, отчеству и полным деталям. Его наиболее свежие воспоминания относятся к тому периоду, когда я был в Туркестане, и ты можешь себе представить, как мы затрещали с ним, сидя в бараке батал[ьонного] командира, под гул орудий и змеино-ласковый свист пуль. Я, конечно, рассказал, как сват выхитривал у меня Мулю и как вместо нее обольстительно подсовывал – как хитрый купец – мне другой товар, расхваливая его на все корки… По-видимому, Мих[аил] Даниилович и это все знал, до английской кобылы включительно. И я, моя золотая драгоценная детка, перенесся в золотую юность нашего брака, и что-то теплое и ласковое охватило мою душу… Мы шли обратно, свистели пули и была артиллерия, но я не чуял ее… я или рассказывал моему спутнику – ротному командиру, – что не успел договорить, или шел молча, и в моей памяти плыли старые обольстительные картины. Это часто вспоминается здесь, и я сам не знаю, по какой ассоциации от боевых и грозных картин разрушения и смерти память летит к другим и далеким, и мечтательно-сладким картинам… вчера это было, конечно, понятно. Подходи ближе и давай малых, я вас всех крепко обниму, расцелую и благословлю.

Буду просить и англичанина найти Сережу. Андр[ей].

Неминущий всем шлет поклоны и страшные приветы…

Позавчера прибыл юнкер. Я его подержу возле себя,

чтобы попривык.

Дорогая Женюша!

Сегодня с нарочным получил Сережу, который сейчас в восторге и, вероятно, увлекся лицезрением наших красот боевых. Детей он найдет ли у меня, не знаю. Застал он меня в постели. Занемог я позавчера, с вечера температура 37,5, вчера первую половину дня 38,5, а вторую 39,3, но уже к вечеру было 37,2, а позднее опять 38,1… Сегодня пока нормальная, но чувствую себя слабым и пишу тебе мало и некрасиво.

Что-то вроде гастрической лихорадки, что у нас бывает. Сегодня встаю, но гуляю понемногу, читаю Мережковского (твоего). Крепко обнимаю, целую и благословляю.

Дорогая моя Женюра!

Я писал тебе как-то открытку, в которой говорил о своей болезни. Захворал я 28-го вечером (37,8), а на другой день температура первые полдня держалась 38,5, а вторые – 39,3… Вечером очистили мой желудок, и температура сразу опустилась до 38,1, а потом до 37,3… 30, 31 и 1-го была нормальная, но порою поднималась до 37,1, а раз до 38,1… Доктора определили гастрическую лихорадку, которая здесь вообще наблюдается. Я повалялся 2–3 дня в обозе 1-го разряда, а сегодня вновь вернулся на позиции, потому что в обозе хуже: телефон все равно в покое не оставляет, а здесь без меня и горюют, и нервничают. Сегодня утром температура была 37,1, но чувствую себя много лучше, головная боль, бывшая всю ночь, прошла, всё, может быть, потому что я вновь в своей сфере.

Сережа приехал ко мне 31-го и целые дни бегает взад и вперед, находясь в состоянии полного восторга. Присланная тобою икона – одна роскошь, видевшие ее в восторге, надпись – проста и трогательна. С Сережей поговорил, но немного, то, что мне нужно, выслушал. Он меня совершенно утешил по поводу исхода экзамена Генюши и малышей наших обрисовал яркими красками; конечно, более места было уделено «Кисоньке», как он называет Ею. Рассказывая о ней, он старается все представить мимикой, телодвижениями, интонацией… Удавалось ли массивному и не совсем складному Сереже, судить не берусь, но если Еичка такие делает телодвижения, как Сережа, крупная балерина из нее не выйдет. Менее всех удовлетворила в описаниях Сережи меня ты, моя голубка и моя радость; что он тебя обрисовал лучше, чем Ею, это следует уже из того, что ему не пришлось выполнять слишком сложные подражания. Он говорит, что ты похудела и что тебе, «конечно, надо поехать в Каменец»; что, не получая лишний день телеграммы, ты начинаешь волноваться и т. д. и т. д. (Пока скажу, что я тебе на Каменец приказал перевесть 800 рублей, включая сюда цену Легкомысленного. Справься на почте и о получении напиши.)

Так продолжаю. Судя по его передаче, чувствую, что живешь ты слишком нервной жизнью, этак, моя детка, ты у меня сгоришь через два года, если даже не раньше. Будь, моя славная, философом и бери себя в руки, а еще лучше – базируйся на свое верующее сердце, помня «без воли Его и волос не упадет с головы вашей». Ты просишь, чтобы я тебе с Сережей написал подробно и откровенно мои думы о происходящем… Я, конечно, не побоялся бы и цензуры, пишу тебе об этом, так как предосудительного написать я ничего не могу, и ты мое письмо все равно бы получила, но все это так величественно сложно, неожиданно по новым факторам (воздушная война, применение тяжелой артиллерии в полевом бою, всяческие газы… попирание международных норм… возвращение к приемам жестокости и мщения) и так обширно по входящим факторам, что обо всем этом позволяешь себе только без конца думать, но пугаешься делать выводы. Я веду небольшие заметки, когда мне то позволяет время… следы мною передуманного. Что же касается до практической стороны дела, т. е. скорости окончания войны и характера ее исхода, то дальше осени я его не кладу, а исход может быть только один и именно для нас победоносный. Я в это верую, как в мою жену: конечная победа моей армии и моя верная домоседка жена – вот мои две основных и прочных веры, а в остальное многое я потерял веру и обрету ли ее, не знаю.

Сегодня Сережа собирает детей и, если наберет их, то поедет прямо в Петроград, а если не найдет, то поедет за ними в Киев, а по пути заедет к тебе. Едва ли он тебе расскажет обо мне ладно, так как видел меня только больным и осунувшимся, а в обычное время я свеж, юн и румян, как Меркурий или красное яблочко. Генюша снабдил его массой поручений, написанных с удивительным знанием дела, и Сережа в поте лица старается выполнить эту сложную программу… я забыл спросить, что же ему заказал мой беленький мальчик; ты уж как-нибудь распредели этот материал по-хорошему, когда он – что вероятно – будет прислан дедом из Петрограда. Сейчас дал 25 рублей на покупку племянницам кораллов; Сереже сказали в обозе, что где-то есть и стоят 7 рублей, он собирался покупать на свои деньги, я дал больше, в надежде, что найдут и для Лели, и для Каи, и несколько получше. К сожалению, я не знаю, насколько все это верно и настоящие ли найдены кораллы. Сейчас в Петрограде проводы Мини, и Лиля в большом горе… Видимо, она сдала, в смысле нервов: Каю приостановила при подготовке в сестры милосердия, о Мине нервничает… Что же делать? Кто же пойдет на войну? Ведь великая, единственная в истории! Может быть, я не так ее понимаю? Напиши точно свой Каменецкий адрес, а то я пишу много, да, может быть, зря… с адресами я это умею.