Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Вероятно, ты читала о прапорщике Бырка, бросившемся с 2 взводами на целую орду австрийцев и забравшем пул[емет], 3 офиц[еров] и 215 ниж[них] чинов. Это мой, композитор по профессии (со 2-го курса консерватории попал на войну), веселый малый, с розовыми щеками. Характерно, когда австрийцы уже были прогнаны и он предстал пред очи своего батальонного, тот начал его распекать за «безрассудный шаг», и Бырка должен был покаяться в своем согрешении и сказать, что больше не будет. Теперь, когда о Бырке, вероятно, прочитал уже и Вильсон, мой строгий батальонный командир, конечно, переменит свое мнение. Я спрашивал Бырку, как это вышло, что он с 2 взводами бросился, по крайней мере, на батальон противника; он мне ответил, конфузливо пожимая плечами: «Я и сам не знаю, г[осподи]н полковник, что-то толкнуло под бок, налетело композиторское вдохновение».

Повторяю тебе кое-что из прежних писем, на случай их утери. 2 июня я послал в Каменец на твое имя 800 рублей; послала ли ты требование на пересылку их тебе в Петроград? Как идут занятия у Генюши, и вообще, как ты думаешь поступить теперь с ним после изменения твоего плана? Это один из серьезных пунктов в нашем семейном обиходе.

Кончив Леонардо, попробовал читать Станюковича, прочитал один рассказ, и ничего не выходит. Рассказ называется «Чародейка», имя фрегата. Капитан оставил молодую жену на суше, кокетливую и флиртующую даму, и на дороге узнает, что среди ухажеров ее значится и его мичман Огнивцев. Муки и ревность. Далее замечает, что жена находится с мичманом в переписке. Муки еще сильнее. Выходит одна глупая сцена, где капитан срывается, а кончается все хорошо, так как выходит, что жена-то кокетничала, но мичман ей читал только нравоучения как в разговоре, так и в письмах. Боже мой, как все это выходит мелко, забавно и неинтересно на суровом фоне войны. Больше едва ли буду читать, а Юлиана ты мне пришли. Леонардо передал другим, и его читают нарасхват. Это другое дело, вопрос вьется около вечных тем, серьезных, хорошо гармонирующих с вопросами и заботами войны. Недавно до нас дошла партия газет от 17 июня, и мы проглотили их с быстротою акул; теперь опять газет нету и мы опять на мели. Около меня на траве лежат три пленных: немец (раненый), мадьяр и серб. Как видишь, самая разношерстная компания. Меньше трех наций не бывает, как бы мала ни была партия. Надеюсь, что и мальчики, и балерина ходят теперь у тебя с голыми ножками; да и ты носишь что-нибудь очень легкое. Давай твою дорогую головку и тащи малых, я вас крепко расцелую, обниму и благословлю.

Своего Ужка давно не видал; говорят, он очень вырос, избалован и сама прелесть. Наша здешняя козочка растет и начинает удирать с глаз долой.

Дорогая и ненаглядная моя Женюрка!

Сижу в своем убежище и начинаю беседу со своей женкой. Убежищем, если не знаешь, называется землянка (это обстоятельно передай молодым нашим людям, для новой темы в их войне) с толстой присыпкой к стороне противника, чтобы укрыться от его артиллерийского огня, главным образом от шрапнели и вообще полевых орудий. В 200 шагах отсюда моя халупа, в которую проведены телефоны и где мой штаб, т. е. я и мой начальник команды связи. Сейчас я сижу в убежище потому, что здесь прохладно, а в «штабе» – душно, а вообще-то сейчас у меня на фронте тишина и люди отдыхают: моют белье, чинятся, вычесывают вшей, пишут письма и вообще ведут дела своего скромного солдатского обихода. Достигнуто это тем, что ночью мы выбили противника из деревни, что лежит в двух верстах от нашей позиции, и тем отбросили от нас еще на 2–3 версты; теперь он не может достать нас своей артиллерией (трудно по условиям местности ему пристреляться), не говоря уже про винтовку. Пробовал отбить деревню, – не даем. И лежит он теперь в окопах без воды на солнцепеке. Ночью их одиночные люди пробуют ползти к воде, но на них устраиваются разные облавы, и, напившись воды, они к себе уже не попадают.

В этой же деревне (когда она еще принадлежала противнику) мы «залапали» доктора; он в этот день только что был произведен в свой первый чин и хотел приготовить товарищам обед, увлекся этой операцией и был захвачен моими разведчиками… Он сам смеялся потом над своей неудачей и вообще оказался очень болтливым человеком, с очень розовыми очками на носу: «Дарданеллы никогда не возьмут», «турки выставят до 2,5 милл. народу», «итальянцы дальше не продвинутся, вообще об них у нас никто не думает», и все в таком роде, вне условий географии или статистики. Он убежден, что в июле будет всему конец, так как «все страшно устали». И он испытующе посмотрел на меня. Я ему сказал: «Год мы отвоевали, и пока воевала у нас только пехота, а теперь начинает войну весь русский народ». Он был озадачен, и на его беспечно-молодом лице пробежала тень глубокого и грустного недоразумения.

Ходил в халупу обедать. Меню сегодня: щи зеленые, руб[леные] котлеты и язык, катушки с вареньем внутри (повар называет это каким-то хитрым наименованием, которое Афонька (подающий на стол) так перековеркал, что франц[узское] слово, протеснившись чрез такие двери, потеряло всякий свой запах). Мы едим очень хорошо, при мне прекрасный повар (старший повар лучшей гостиницы в Екатеринославле), продукты находим, при кухне следуют две дойных коровы. Когда я со штабом попадаю в слишком большую огневую переделку, то мне становится жалко людей и я разрешаю им держаться в верстах 2–3 сзади; пищу приносят в сумерки, кое-как ее отогреваем и едим… Но такие случаи – крайнее исключение, когда кроме повара меня покидают и другие ближние: батюшка, адъютант, командир нестр[оевой] роты, доктора, и я остаюсь с моими: начальником команды связи и заведующим оружием. Я смотрю на уход сквозь пальцы, понимая, что при резкой обстановке все они все равно не работники, а успокоившись в обозе и видя, что мы целы, они понемногу один за другим к нам вернутся. Вообще, строгие приказы на войне – дело небольшое, глас вопиющего в пустыне, больше значит личный пример, шутка (даже язвительная), толкование обстановки (в смысле успокоения), вразумление…

Вчера я выслал тебе на Петроград 480 рублей, о получении пиши. Что ты получила из Каменца 800, из твоего письма знаю. Сегодня получил кипу твоих писем (с этого и хотел начать письмо, да заболтался), последнее от 19.VI с карточками; ревущая Ейка – сам восторг; мальчики как будто худоваты. Тащи их почаще в зелень, сады… что ты, впрочем, и делаешь.

14-го ранило моего нач[альника] ком[анды] связи Фокина, теперь у меня новый – Дементьев. Ходили мы по одному и тому же двору, он был в шагах 40–50 сзади. Меня обдало только комьями грязи, а его – там позади – ранило в ногу; рана легкая, недели на 3–4 лечения. По-видимому, некоторые из моих писем до тебя еще не дошли. Что я кончил Леонардо, я писал тебе раза 2–3. Писал эти дни реже, но 2–3 раза в две недели все же писал. Давай, моя золотая и драгоценная, твою рожицу и малых; я вас обниму, расцелую и благословлю.