Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Погода к тому же не обещала ничего хорошего. Народ во всем винил комету Галлея, этакую полоску в ночном небе, еще одно грозное предзнаменование. Позднее, когда силы Альфонсо ослабнут, а паранойя усилится, он обвинит во всем месяц май. Именно в мае он и его невеста чуть не были убиты. («Но и месяц, когда мы поженились, — напоминала ему Эна, — тоже май».) В мае их первенец Альфонсито едва не умер от кровотечения во время обрезания. («Но это был и месяц его рождения, и он жив», — говорила она ему один на один, так как никогда не осмеливалась поправлять его на людях.)

В один из неизвестных дней месяца королевское дитя умерло внутри Эны. Королевские врачи отказались оперировать королеву, так как боялись повредить ее репродуктивные органы, а значит, и само будущее монархии. Она должна была ждать, ни на что не жалуясь, пока мертвый ребенок не родится естественным путем. Дворец затаил дыхание. Уроки музыки и учебные занятия были отложены на неделю. Я столкнулся с Исабель, когда та выходила из часовни в главной галерее рядом с помещениями королевы-матери, и она положила руку мне на плечо. Я был прощен, или, как минимум, забыт в тот печальный миг, который дал ей и другим скучающим придворным возможность посудачить. «Разве это не ужасно?» — Она коснулась меня губами и удалилась. Все ждали. Все молились.

Он родился 20 мая. Мертворожденный мальчик.

— Никакого вибрато, — сказал граф.

Графу удалось вынудить меня изменить позицию левой руки и прекратить эксперименты со смычком.

Хуже всего то, что временами он оказывался прав. Подчиняясь, я подчистил интонацию, это правда. Я сумел найти лучшее положение для смычка относительно кобылки — угол, под которым он пересекает струну. Граф замечал вещи, которых не видел Альберто, например, положение моего большого пальца, закрепленного за шейкой виолончели. Он не всегда был прав. Но был прав слишком часто. К тому же я сомневался в его искренности. Похоже, Исабель простила меня, а он нет. Будет ли конец моему наказанию?

— Никакого вибрато, — повторил он, когда мы начали работать над новой пьесой, которой я занимался всю неделю.

— Я думал, это относилось только к первой пьесе. Для разминки.

— Нет, — сказал он. — Совсем никакого вибрато. Ты делаешь его вразбивку. К тому же оно маскирует другие дефекты. Ты заворачиваешь ноты в огромное количество ленточек и кружев, и я не могу понять, правильно ли ты выбираешь позиции. Сделай поправки, и мы продолжим разговор.

— Это всего-навсего… — Я начал заикаться. — Это привычка.

— Все когда-нибудь входит в привычку. И прежде всего плохое.

— Но мне кажется, я не злоупотребляю вибрато.

Я гордился своим самообладанием, избегал чрезмерной эмоциональности. Но если внешне я и выглядел невозмутимым, то душа моя была в смятении. Мое вибрато было ритмичным и не высказанным до конца, абсолютно не похожим на дрожаще-пульсирующую вибрацию ресторанных виолончелистов и уличных музыкантов на Рамблас.

— Тем не менее ты прячешься за ним, — говорил граф. — Кто здесь учитель, Фелю? И кто ученик?

Мне был брошен вызов, и я принял его. Я повзрослел. Даже занимаясь в одиночестве, я проигрывал каждую ноту тяжеловесно, но холодно и ярко, подобно тому, как в промозглый зимний день ослепительно, не отбрасывая тени, светит солнце, не давая тепла. И музыка без вибрато ведет себя по-другому. В известном смысле я начал даже предпочитать такое исполнение: так зрелый человек привыкает к крепким напиткам и ему перестают нравиться сладкие вина юности.

В артистическом плане это был важный шаг вперед. Возможно, я слишком спешил, но иначе у меня все равно бы не получилось. Я стал чуточку более рассудительным для семнадцатилетнего парня. Я получал уроки не только от графа, но и от королевского двора и самой королевы, для которой самопожертвование, несомненно, было наивысшей целью, романтичной и грустной песней.

Глава 10

В то лето, через месяц после рождения мертвого ребенка, королева Эна прислала за мной. Я подумал, что она намерена уволить меня с королевской службы, пока королева-мать была в отъезде, таким образом оказывая услугу свекрови. Почти девять месяцев прошло с того злополучного концерта и год, как я поселился во дворце. Кроме сочинения свадебной песни для одного из дальних кузенов Альфонсо, я мало что делал по своим придворным обязанностям, помимо того что продолжал обучение у графа.

Глядя на королеву в минуты мимолетных приветствий — «в вашем распоряжении, к вашим услугам», — я надеялся, что мне удастся убедить ее в моем таланте.

— Если бы вы согласились послушать… — начал я, заикаясь, в то время как мои глаза метались от ее лица к фреске сводчатого потолка и обратно. Напряженные икры и выразительные руки античных героев, облаченных в развевающиеся зеленовато-голубые одеяния, драматургия сюжета отчетливо контрастировали с излучающим спокойствие лицом моей собеседницы.

— Я слышала, как ты играешь, — сказала она.

— Да, на концерте королевы-матери…

— Ничего не объясняй, я все знаю. Я слышала тебя не только на том концерте. Через двери тоже многое слышно.

И вот опять молниеносное судорожное движение лица, не улыбка, а так, легкое одобрение. Ее прямая осанка и тонкие, беспокойные пальцы делали ее похожей на лань, готовую умчаться прочь.

— Во время моей последней беременности мне советовали избегать музыки, — сказала она. — Ради здоровья. Ничего, что заставляет чаще биться… — Она замолчала, положив руку на грудь.

— Сердце? — спросил я, внутренне содрогнувшись от того, что сказал. Никому не положено прерывать монарха, даже тому, кто совершенствует второй язык.

— Пульс, я хотела сказать. — Ее губы и глаза сузились, предупреждая об осторожности. Но в них проглядывало дружелюбие. Так сестра смотрит на младшего брата. — Доктора сказали. Но что они знают? Мне кажется, им просто нужно было лишить меня удовольствия. Но худшее все же случилось. А коль так, то никто больше не властен надо мной.

Я слушал и думал о стражнике, стоявшем за мной у двери, и похожем на статую слуге в комнате. Уолкер был ее фаворитом, единственный слуга-англичанин во дворце.

Именно от слуг, кухонного персонала и охраны я получал информацию о королевской семье, особенно о короле, который был героем многочисленных историй. Однажды в Париже он зарегистрировался в гостинице под вымышленным именем — месье Лами. Над этим смеялись все. А горничные рассказывали, что король всегда путешествует со своими простынями. Оказывается, королю нравилось лицезреть свои длинные, тонкие конечности и желтоватую кожу на фоне черного атласа.