Время спать - Дэвид Бэддиэл

Элисон говорит уверенно, хотя и сочиняет все на ходу, ее голос кажется тонким и немного глухим, будто я слышу только его эхо, а сам он потерялся на необъятных просторах какой-то долины. Зрение, слух и обоняние отключаются, оставляя мне лишь одно чувство — осязание. Чувствую, что рука Дины приподнимается, и чуть не плачу, хочу, чтобы она опять ко мне прикоснулась; мгновение спустя так и происходит — кажется, будто мне на шею села бабочка. Потом… что-то другое, нежнейшая кожа… она прижимается щекой к моей щеке, и в этом прикосновении я чувствую если не любовь, то что-то очень к ней близкое; спасибо тебе.

— Вы засыпаете. Засыпаете. Засыпаете.

У нее красивые руки, они где-то под моей головой, держат ее, будто младенца, и потом я ощущаю, что она стала ближе. Она тоже забралась на диван. Она совсем меня окутывает собой; она меня обнимает, и мы несемся вниз по вентиляционной шахте сознания.

— Засыпаете.

Это слово приближает меня к невозможному, к осознанию момента засыпания. Я уже почти вижу его, он там, чуть ниже. Что-то поднимается, что-то исчезает. И уже на самом краю темноты я слышу голос Элисон:

— И теперь вы всегда будете засыпать легко. Это будет так же легко, как… — она с мгновение подыскивает подходящее сравнение, — сходить в туалет.

Как ни печально, даже несмотря на то, что я в гипнотическом трансе, это вызывает у меня смех, а смех вытаскивает меня из тех глубин, как по неосторожности дернувшего за трос аквалангиста.

Мы и словом не обмолвились, пока шли по Стритхем-Хай-роуд к платформе; только у бесхозных турникетов при входе на платформу я решаюсь заговорить.

— Слушай, прости, что я засмеялся.

Она ничего не отвечает, только крепче кутается в свою куртку и идет к лестнице.

— Я знаю, что ты думаешь, — говорю я, замирая на мгновение, но потом понимаю, что довольно глупо будет кричать ей что-то вслед, и иду за ней. — Ты думаешь, будто я специально рассмеялся, чтобы вывести себя из транса.

Я нагоняю ее у содранного наполовину рекламного плаката жевательной резинки «Клоретс» и хватаю за руку.

— Но это не так. Мне действительно стало смешно.

— Понятно, — тихо отвечает она, приподнимая мою руку, чтобы высвободить свою, и направляясь к платформе.

Какое-то время мы стоим на некотором отдалении друг от друга и ждем поезда до Криклвуда. Станционные часы по привычке показывают неверное время.

— Быть того не может, — удивляюсь я, показывая на цифры «18:13».

Я говорю скорее для того, чтобы хоть что-то сказать, а не по какой-то иной причине.

Дина глядит на меня, потом на часы; глаза у нее красные, и мне вдруг приходит в голову, что она, возможно, плакала. Господи, да зачем плакать-то? В конце концов, этим мне придется заняться, если я не смогу заснуть. Она глядит на свои часы; потом, что-то мысленно взвесив — я уж не знаю, идет речь о времени или о чем-то другом, — поворачивается ко мне лицом, впервые после того как я отдал Элисон Рэндольф пятнадцать фунтов у дверей супермаркета «Паундсейверс».

— Да, ты прав. Не может, — отвечает она. — Сейчас только десять минут шестого.

Я оглядываюсь вокруг. В самом центре платформы, у давно умершего автомата по продаже шоколадок, громко смеются двое чернокожих ребятишек в мешковатых штанах; между ними — зеленая скамейка с облупившейся краской, на которой спит стритхемский вариант Сумасшедшего Барри; а на другом конце платформы, кажется, стоит такой джентльмен из шестидесятых годов, с зонтиком, при котелке и в брюках в тонкую полоску, но мне сложно сказать — отсюда плохо видно.

— Смотри, — говорю я, — на юге Лондона даже темнеет раньше.

18

День сегодня выдался не очень хороший. Я знал: что-то обязательно пойдет не так, поскольку последние полтора месяца все становилось только лучше и лучше. Трудно поверить, но я действительно стал вести колонку в журнале «За линией», и людям, похоже, нравится, именно поэтому, если честно, она до сих пор выходит; Бен меня упрекал, со стороны службы занятости на меня давили, к тому же, что самое ужасное, все надеялись на мою самодисциплину, — но именно то, что людям нравится, подстегнуло меня; теперь я все делаю как надо, в первый раз в жизни выдерживаю все сроки. Бен не очень много мне платит — сто тридцать фунтов за статью, — но отзывы настолько положительные, что в следующий раз я получу уже сто пятьдесят фунтов. На прошлой неделе удалось забрать «доломит»; мне повезло: когда я зашел в мастерскую, кажется механик разговаривал по телефону с пунктом приема металлолома. Когда едешь на «доломите», невольно вспоминаешь про Пола Гаскойна из «Глазго Рейнджерз» — вроде бы все теперь в порядке, но все равно уже не то; однако мне это не помешало триумфально въехать на парковку службы занятости, чтобы рассказать изумленному мистеру Хиллману, куда он может засунуть жестяную продукцию фабрики «Пик Фрин». На самом деле я, конечно, так не сделал, я лишь мечтал об этом всю дорогу; хотя мне удалось до жути серьезное «до свидания, Джон», на что он смог только отвернуться и уйти, оставив меня стоять с протянутой к нему в ироничном жесте рукой.

Дина съехала от Бена с Элис, подыскав себе квартиру в Финсбери-парк; к сожалению, квартиру она сняла до того, как нашла работу помощника дизайнера в небольшом доме мод в Балхэме, так что поездка до работы и обратно превращалась в настоящий кошмар. Мы в наших отношениях достигли определенного компромисса: она все же сходила со мной на стадион, а я сходил с ней на дискотеку. Даже не знаю, кому чье свидание понравилось меньше: «КПР» проиграли «Саутхэмптону» 0:1 — за это спасибо Мэттью Ле Месурье, а она ушла с дискотеки, обнаружив, что у меня в ушах беруши. Но все равно пропасть между нами теперь не так велика. Глядя на Дину, я все меньше и меньше думаю о ее сестре; к тому же, с рациональной точки зрения, если учитывать, насколько Дина сложна, саркастична, скрытна и какая у нее кожа, то мне, наверное, лучше с ней, чем с вялой Элис. Конечно, обращение к разуму — это самое старое романтическое клише: нет лучшего свидетельства того, что нашему несчастному влюбленному нужна Y, чем его желание убедить себя с помощью разума в том, что ему будет лучше с X. Но в жизни можно что-то просчитать, и в данном случае возможность просчитать — это и есть различие между реальностью и фантазией; я понимаю всю глупость попытки сравнить мои чувства к Дине с чувствами к Элис, поскольку эти чувства существуют в разных эмоциональных измерениях. Когда я вижу Элис, меня сразу начинает лихорадить, мне всегда хочется расплакаться; но я не идиот, я понимаю: при виде Дины со мной такого не происходит большей частью оттого, что мы с Диной вместе. По крайней мере, в каком-то смысле.

И еще: нам наконец-то удалось спокойно посмотреть кино. В свете всего произошедшего мы решили отвергнуть «На пляже» и взяли «Пока ты спал». Оказалось, что это фильм о женщине, которая влюбилась в одного мужчину, а потом в его брата, так что совместный просмотр с Беном и Элис мог привести к неприятным последствиям, равно как и просмотр «Ханны и ее сестер»; но, наверное, мы с Диной уже довольно далеко зашли, ведь мне и в голову не приходило, что этот фильм может иметь отношение к нам, пока Дина не вытерла слезы с моих глаз и не сказала: «Вот, смотри». Единственное пятно на нашем горизонте — это опять возникшие у нее проблемы по женской части; мы перестали заниматься сексом, а мне сложно долго продержаться. Но и на этой туче могут проступить серебряные кружева женского нижнего белья, ведь мы уже три месяца довольно регулярно занимаемся сексом, и, возможно, подошли к той черте, за которой даже различные нововведения и игры приедаются; а небольшой перерыв может это предотвратить.

Что самое удивительное, я немного лучше сплю, и хотя трудно это признать, следует, пожалуй, отдать должное Элисон Рэндольф. Не поймите меня неправильно, как убитый я не сплю, но утренняя бессонница сдала свои позиции — теперь она меня мучает только раз в четыре дня, а раньше преследовала постоянно, — и кажется, мне стало немного легче засыпать, хотя не уверен, поскольку больше не испытываю непреодолимого желания засекать время с точностью до секунд. Иногда меня даже одолевают такие мыслишки, будто я лег около часа, заснул около двух, а проснулся около десяти — магические восемь часов. Хотя это очень странное ощущение — просыпаться бодрым, когда мозг очищен от всякой шелухи и приведен в рабочее состояние. Не уверен, что выдержу это; бодрость — это кофе, а кофе я умею варить только в туманной полудреме.

А первый намек на то, что моя жизнь, возможно, достигла своеобразного предела именно вчера, исходил, как ни странно, от Ника. Он, казалось, идет на поправку. Сначала он отказался от хлорпромазина, по совету Фрэн, конечно; меня это очень злило, а потом я успокоился, когда понял, что теперь мне практически не придется таскать туда-сюда его тело, пока он валяется в коме. И до сегодняшнего дня создавалось впечатление, что и на его психику это оказало благотворное влияние; хотя про Ника сложно что-то говорить, поскольку никогда нельзя утверждать, что он пришел в норму, ведь норма для него — это помнить результаты всех матчей дубля «Брэдфорда» за последние десять сезонов. На прошлой неделе он как-то целый день молчал и все же в итоге нахмурился и тихо сказал: «Кек Подд?..», что я был склонен воспринимать как доказательство существования прежнего Ника. А сегодня утром он попросил меня: