Малознакомый Ленин - Николай Валентинов

В 1916 году Ленин с тем большим основанием считал необходимым применять этот прием, что с беспокойством рассчитал, что с капиталами от новочеркасской тетки и тем, что он может взять из оставшегося партийного фонда, — придется в течение, может быть, очень долгого времени жить в Швейцарии при порожденной войной растущей дороговизне, без твердых перспектив что-либо заработать в легальной прессе.

Конечно, нельзя сказать, что нужные деньги он хотел получить только пуганием о близости к «поколеванию». Для заработка он был готов писать «что бы то ни было». Сестре Маняше он писал, что готов взяться за всякие переводы. Он просил ее зондировать, нет ли издателя, например, на такие книги: Hobson, «Imperialism», Kemmerer. «Technischer Fortschritt», Gilbert «Motion Study». Ленин не знал, что книга Джильберта была переведена на русский язык в 1913 году. «Если не подошли, извести, буду искать других» (письмо от 22 октября 1916 года).

Писать или переводить ради заработка детективные романы он не станет, перо его к такому жанру литературы никак не приспособлено, но что он может пойти на разные выдумки, неожиданные трюки, этому доказательство — его «фантастический» план «Педагогической энциклопедии».

Фразу Горького, что у Ленина была «хитреца Василия Шуйского» (а это не комплимент!), мы взяли из его некролога о Ленине, помещенного в журнале «Русский Современник» (1924, № 1). Можно предвидеть замечание, что Горький действительно говорит о хитреце Ленина, но дает такой его общий образ, который исключает наше истолкование поступков, мыслей, психики Ленина.

Чтобы не было обвинений, что мы искажаем лицо исторической личности, посмотрим, что же Горький говорит? Главнейшее расхождение вот в чем. В то время как мы утверждаем, что Ленин считал нужным заботиться о себе, умел охранять себя и создавать необходимую для него материальную обстановку жизни, Горький утверждает обратное. Ленин — будто бы «совершенно не умел заботиться о себе, но зорко следил за жизнью товарищей. Его внимание к ним возвышалось до степени нежности, свойственной только женщине, и каждую свободную минуту он отдавал другим, не оставляя себе на отдых ничего… Но в этом его чувстве я никогда не мог уловить своекорыстной заботливости, которая иногда свойственна умному хозяину в его отношении к честным и умелым работникам».

Можно ли согласиться с цитированным пассажем, изображающим Ленина почти персонажем из Евангелия? Нет ли тут фальши, которая, несмотря на талант Горького, так замечается во многих его произведениях?[86]

Мы говорим о Ленине — эмигранте, до прихода к власти. Горький же берет кремлевский период жизни Ленина и весьма незаконно психику этого времени обобщает, делает из нее черту, якобы присущую натуре Ленина. Ленину, живущему в Кремле, действительно не нужно было о себе заботиться. О нем заботились другие, все заботились. Период его личной «борьбы за существование» был окончен, был позади. Ни о какой материальной прозе, о которой ему нужно было заботиться, например, в Берне и Цюрихе, то есть о квартире, освещении, пище, одежде и т. п. больше не приходилось думать. У него уже все было. Под его рукой, можно сказать, находились все ресурсы государства.

Было бы диким, чудовищным эгоизмом, если бы, находясь в таких, с точки зрения личного благополучия, исключительных условиях, Ленин совершенно забыл о своих товарищах, не оказал бы им помощи. В эмиграции слыша о нужде и самоубийствах от голода, Ленин говорил: «Партия не «Армия Спасения», она может помогать лишь наиболее полезным для революции лицам». Встав у власти, имея для этого возможности, Ленин, естественно, расширил круг помощи.

Чем, например, он мог в эмиграции «помочь» Горькому? Ничем. Но после того, как осенью 1918 года Горький, подавляя свое раздражение Лениным, в сущности, отрекаясь от всего того, что после Февральской революции и накануне Октябрьской писал в газете «Новая Жизнь» о Ленине, склонился перед ним, — последний в отношении к нему проявил много заботливости. Узнав, что Горький начал харкать кровью, Ленин настойчиво советовал ему уехать лечиться за границей, и что было особенно важно, обещал ему выдать из запасов Государственного банка необходимую иностранную валюту. «В Европе, — писал Ленин Горькому, — в хорошей санатории будете и лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей! А у нас ни леченья, ни дела — одна суетня. Зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас»[87].

Он писал это в августе 1921 года. То был уже не прежний Ленин, а человек во многом разочаровавшийся от всего испытанного, до крайней степени уставший, в том же письме говоривший о себе: «Я устал так, что ничегошеньки не могу».

Вкусивший от древа познания добра и зла, этот Ленин моментами бывал очень недалек от экклезиастических чувств «суета сует — все суета». С истощенными силами этот Ленин не мог уже драться с прежним ражем. Он менее злился, стал более мягким, более снисходительным, а потому и более заботливым о людях. И все-таки и тогда в общении Ленина проявлялось нечто отличное от того, что утверждает Горький. В сентябре 1913 года узнав, что Горький болеет, Ленин писал ему: «То, что Вы пишете о своей болезни, меня страшно тревожит. Хорошо ли Вы поступаете, живя без леченья на Капри… Я страшно боюсь, что это повредит здоровью и подорвет Вашу работоспособность… Право, съездите-ка Вы к первоклассному врачу в Швейцарии или в Германии, — позаймитесь месяца два серьезным лечением в хорошей санатории. А то расхищать зря казенное имущество, т. е. хворать и подрывать свою работоспособность — вещь недопустимая во всех отношениях».

Если бы Ленин не считал Горького ценным «казенным», то есть принадлежащим революции имуществом, если бы Горький не писал полезных, нужных для революции произведений, он, конечно, им не интересовался бы и ему не пришло бы в голову в Лондоне шарить рукой в постели Горького, узнавая, не сыро ли в ней белье. Не отпустил бы он ему в 1921 году и иностранной валюты, если бы не рассчитывал на пользу, могущую быть оказанной за границей писателем, к слову которого прислушивались. Заботливости Ленина о некоторых товарищах и, в частности о Горьком, последний придал такое обобщенное, искаженное представление и толкование, сделал такой фальшивый вывод, что в цитированном пассаже Ленин превратился в не-Ленина.

Попробуем выпрямить искажение.

Ленин с детских лет был «командиром». С 1890 года за ним и около него уже целая политическая свита. В течение своей жизни он был в хороших отношениях по меньшей мере с сотней лиц, но только с двумя — с Мартовым и Кржижановским — на очень короткое время был на ты[88]. Вне политического и теоретического единомыслия, вне деловых отношений у него ни с кем, кроме родных, особенно с сестрой Маняшей, не было прочного душевного, эмоционального контакта. Строжайшее правило, которое сформулировал себе Ленин осенью 1900 года, после глубоко потрясшего его столкновения с Плехановым: «Надо ко всем людям относиться без сентиментальности, надо держать камень за пазухой» — осталось у него на всю жизнь. Он всегда был настороже. Всегда недоверчив. Всегда с опаской следил, нет ли у его окружения, его товарищей, каких-либо уклонов от системы идей, им разделявшихся. Его ожесточенная борьба на II съезде партии в 1903 году за такой, казалось бы, пустяк, как «параграф 1-ый» устава партии (определение о принадлежности к партии), не может быть понята, если не знать, что он хотел в формах организации, установить «осадное положение» (его слова), не позволяющее проявляться в партии никаким уклонам.