Журналист - Андрей Константинов

— Верю, — прошептал Обнорский. — Верю…

— Вот и молодец, — похвалил его Грицалюк. — Из тебя может толк выйти, парень. Соображай и дальше в том же духе — времени в обрез. При таком говенном раскладе, какой у тебя сейчас на руках, любой нормальный человек должен согласиться на хорошее предложение… Ты пойми, я ведь тебе зла не желаю…

Андрей молчал и пытался переварить все услышанное. Он многого не понимал и не знал, что полковник отчаянно блефует, пытаясь спасти свою шкуру, от которой уже припахивало паленым. Обнорский не мог тогда даже предположить, что Грицалюк не стал бы никогда с ним договариваться, если бы не крайняя необходимость. Если бы полковник мог — он просто уничтожил бы Андрея (что, кстати, уже и пытался однажды сделать — руками Куки) как ненужного свидетеля. Ну кто мог предположить, что этот студент выживет? Можно было бы, конечно, попробовать убрать его и в госпитале, но это уже был бы явный перебор, и даже если бы все прошло внешне чисто, у многих возникли бы вопросы. А их и так много. А в той системе отношений, в которой Грицалюк прожил всю свою сознательную и очень грешную жизнь, для приговора не требовалось ни официального следствия, ни решения суда… Не знал ничего этого Обнорский тогда — в сентябре 1985-го. Он был еще совсем мальчишкой — правда, постаревшим от крови, жестокости, человеческой и государственной подлости, но все же мальчишкой, которому не под силу было расколоть и переиграть матерого и битого полковника спецслужбы. Тем более что Андрей был совсем слаб…

— Зачем? — пробормотал Обнорский.

— Что «зачем»? — не понял Грицалюк.

— Зачем… вы все это сделали, товарищ полковник?…

Шелестящий шепот Андрея, старческий взгляд его глаз, казалось, на мгновение задели что-то в покрытой прочным панцирем душе грушника. Он глубоко вздохнул и молчал почти минуту, наконец усмехнулся и ответил:

— Зачем… Мальчик мой, даже если бы я тебе на этот вопрос ответил, ты бы меня все равно не понял. Ты слишком молод и совсем ничего не знаешь… И дай бог тебе не знать никогда того, что знаю я… Ты, наверное, думаешь, что вот сидит перед тобой такой дядька-злодей, только и думающий, что бы такого сделать плохого, как Шапокляк… А не так ведь это. Сложно все… И с оружием тем не все так просто. Ты про внебюджетное финансирование слышал что-нибудь?

Чуть не пробил Грицалюк Андрея, но Обнорский сумел изобразить полное непонимание:

— С каким оружием?

— Да не важно с каким… Знаешь, я ведь когда-то тоже хотел быть историком, как и ты…

Искренен был Грицалюк или играл, как всегда, но последней своей фразой он окончательно сломал Обнорского: не видел он больше смысла упираться. Покарать зло? Так Кука уже помирает, а из других зол — какое выбирать? Да и есть ли вообще в этом мире что-нибудь, кроме боли, подлости и зла? За кого воевать? За справедливость? А есть ли она, чтобы жертвовать ради нее ни в чем не виноватыми близкими и самим собой? За йеменскую оппозицию, которая, может, лишь чуть симпатичнее президентской команды? За кого? И ради какой идеи?

— Я согласен, товарищ полковник… Согласен…

Потом ему будет очень стыдно за эти слова, за свою слабость и глупость. Но все это будет потом…

А когда к нему в палату пришли генерал Сорокин, Пахоменко и тот незнакомый мужик, который был в кабинете у Главного, когда Обнорский, Дорошенко и Громов докладывали о результатах рейда к Шакру, Андрей рассказал все так, как хотел Грицалюк. Он сказал, что у Нади Дуббат они с Ташкоровым нарвались на засаду, таджик погиб сразу, а его, Обнорского, подстрелили чуть позже и до посольства он дойти уже не смог.

Сорокин внимательно выслушал рассказ Андрея и еле заметно вздохнул, как показалось Обнорскому — с облегчением. Потом генерал хлопнул себя ладонями по ляжкам и покачал укоризненно головой:

— Эх, ребята, ребята… Я же вам русским языком доводил — ни в какие стычки не вступать, а вы… Доводил или не доводил?

— Доводили, товарищ генерал, — бесцветным голосом подтвердил Андрей.

— Дойди хоть один из вас до посольства — может быть, и Абд эль-Фаттах был бы жив… Да ты же ничего не знаешь — сожгли его в бэтээре к ебаной матери… Несколько часов не дотянули… Ладно, никто тебя ни в чем не винит, тем более Ташкорова… Просто, если бы вы дошли, все могло бы совсем по-другому повернуться… И твоя судьба, кстати, тоже… Да что говорить — что выросло, то выросло. Прошлого не воротишь…

— Да, — равнодушно сказал Обнорский. — Не воротишь.

— Ну ладно, — подвел черту под визитом Главный. — Поправляйся. Врачи говорят, что ты в рубашке родился, ранения не очень серьезные, самое опасное уже позади. Ты просто очень много крови потерял, но в тебя уже обратно столько влили… У тебя группа крови хорошая, от любого подходит. Везучий ты, студент.

— Да, товарищ генерал. Спасибо. Я везучий. — И Андрей, не дожидаясь ухода гостей, отвернулся к стенке.

Видимо, его кололи какими-то успокаивающими, потому что он все время спал, просыпаясь только для того, чтобы поесть и справить естественные надобности. Через день после визитов Грицалюка и Главного к нему в палату пустили Илью. Новоселов казался похудевшим и постаревшим, он присел к Андрею на кровать, взял его правую руку в свои ладони и долго молчал, время от времени дергая уголками рта. А потом начал рассказывать.

На Андрея Илья и его советники наткнулись чисто случайно — утром 8 сентября к Адену подошла Эль-анадская бригада, которая должна была соединиться с другими фаттаховскими частями и начинать очищать город от насеровцев. К счастью, Илюхин мусташар в городке строителей выяснил у своей эвакуированной туда жены, что та в панике не взяла с собой денежную заначку, запрятанную где-то в тариковской квартире. Советник чуть не рехнулся и в конце концов решился-таки самовольно смотаться по-быстрому в оставленный гарнизон — якобы за одеждой и обувью…

Днем 8 сентября фаттаховские бригады вошли в город, и началась вторая серия Большой Аденской резни, которая продолжалась трое суток. Кстати, долгожданный советский военный флот все же подошел — к вечеру 8-го корабли начали входить в бухту Тавахи, куда уже стекались со всех концов разрушенного города непонятно как уцелевшие русские, болгары и восточные немцы. Люди — в основном гражданские специалисты, женщины и дети — стояли по колено в воде, протягивали кораблям навстречу руки и плакали от счастья. Но счастье было недолгим — по советским военным кораблям ударила береговая артиллерия, поддерживавшая Али Насера, и флот входить в бухту не стал. Говорят, что командующий эскадрой связался с Москвой, обрисовал ситуацию, а Москва в категорическом тоне приказала в конфликт не вступать, на огонь не отвечать, и вообще хватит нам, мол, одного Афганистана… Потом корабли развернулись и ушли, не слыша, какие проклятия и стоны несутся им вслед с берега…

Эвакуировать гражданских принялись неведомо откуда взявшиеся англичане — они носились по Адену на джипах под ооновскими флагами, собирали среди развалин полусумасшедших женщин и детей и свозили за город, откуда на плотах, катерах и лодках всех переправили через узкий пролив в Сомали. Кого-то подбирали прямо в море американские, английские и советские гражданские суда. Ходили слухи, что среди иностранцев самые большие потери понесли китайцы — их было в Адене очень много, они в основном строили здания разных министерств. Как-то так получилось, что, когда все они ринулись на пляж Арусат эль-Бахр (кто-то пустил слух, что оттуда начнется эвакуация), по ним с трех сторон ударили пулеметы… Говорили, что весь пляж был завален трупами китайцев…

А фаттаховцы стреляли, резали и вешали насеровцев точно так же, как до этого насеровцы фаттаховцев. Потом, 10 сентября, установилось перемирие, и бывший президент Али Насер Мухаммед пообещал покинуть город и страну, если ему будет гарантирован свободный коридор. Коридор Насер получил, и утром 11-го колонна его сторонников — около восьмидесяти тысяч человек — вышла из Адена в направлении Северного Йемена. Когда колонна достаточно отошла от города, ей вслед были посланы уцелевшие вертолеты и штурмовики, которые отработали по насеровцам весь оставшийся у них боезапас. Но самому Насеру все-таки удалось уйти по одним источникам — в Эфиопию, по другим — в Северный Йемен… Днем 11-го в городе начали собирать трупы и хоронить их в братских могилах. Точную цифру погибших не мог назвать никто, но по примерным подсчетам за неделю уличных боев в городе было убито от тринадцати до пятнадцати тысяч человек…

Илья все говорил и говорил, Андрей слушал жуткий рассказ и думал о том, что он, возможно, не успел еще увидеть в Адене самого страшного.

— А какое сегодня число? — спросил Обнорский.

— Тринадцатое сентября. Насеровцы ушли на Север — значит, наступила осень. Народная йеменская примета, — неуклюже попытался пошутить Новоселов, но улыбка у него получилась какая-то совсем не веселая. Скорее даже жуткая вышла улыбочка.