Рим 2. Легионы просят огня - Шимун Врочек

Пока есть я, Гай Деметрий Целест, последний легат, стоящий под золотой птицей.

Пока я улыбаюсь.

Льет дождь. Мы медленно продвигаемся вперед — к Ализону. Раскисшая грязь чавкает под калигами и сапогами, застревает между пальцев ног…

Теперь на стороне гемов еще и погода.

Бертхильда, германка, дева-воительница, 23 года

— Чужие боги, — говорит старая Альбруна. — Они пришли, чтобы погрузить наш мир в лед и холод. Навсегда.

Когда наступит время, они поднимут мертвецов. Заморозят всю воду в мире. Тогда, чтобы человеку напиться, придется грызть ее зубами и растапливать осколки в израненном рту. И у всей воды будет привкус крови…

Ваны. Вот как их зовут, чужих богов. Когда-то давно, на западе отсюда, была их земля. Огромная земля, окруженная океаном. Но однажды асы сделали так, что океан поглотил эту землю.

Теперь ванам нужен Ледяной Волк. Потомок чудовищ и богов, не мертвый и не живой.

Наполовину ван, наполовину ас.

Волк превратит всю землю в ледяной мир Ванов.

Сейчас с юга пришли люди огня. Римляне. Они служат Локи — тому, кто принес пламя из подземного мира. Люди огня называют его Титаном или Прометеем.

Слышишь, Берта?

Берта слышит.

На самом деле ее полное имя Бертхильда: от берт — медведь и хильда — битва. Еще в детстве, маленькая, розовая и пухлая, она была очень сильной. Чудовищно сильной. Как маленький медвежонок. Дочь хунно, мать умерла при родах. Однажды Берта схватила ручкой грудь кормилицы и сжала. И не отпускала, пока на крик несчастной кормилицы не сбежались люди и не примчался сам хунно — сотник, глава нескольких деревень. С трудом взрослые мужчины смог разжать хватку семимесячной девочки.

Грудь у кормилицы посинела. Затем почернела, пошли пятна, началось заражение и горячка.

Кормилица умерла через несколько дней в страшных мучениях.

"Ты сжимала ее грудь и звонко смеялась, — сказал хунно, когда Бертхильде исполнилось семнадцать лет. — "Никогда не забуду твое лицо в этот миг".

Кажется, он так и не научился видеть в ней свою дочь.

Он видел только маленькое чудовище, сжимающее грудь красивой молодой женщины.

— Такая сила не бывает человеческой, — решили старейшины. — Девочка посвящена богам.

И маленькую Бертхильду отдали старухам, в священную рощу.

Теперь она воин. В отличие от других девушек, отданных в обучение к великим матерям, ее не учили гадать, ее учили сражаться. И убивать.

— Римляне думают, что мы их убиваем, — говорит вредная старуха. — О, нет. Мы их не просто убиваем. Мы приносим их в жертву.

Старуха щурится. Корявые пальцы с распухшими суставами берутся за жертвенный нож, сжимают рукоять. Старая Альбруна очень сильна, несмотря на внешнюю дряхлость. Иначе как бы она могла приносить жертвы?

Жертвы, думает Бертхильда. Она смотрит, как старуха перебирает круглые плашки с рунами, ссыпает их в кожаный мешок. Затем Альбруна снова начинает возиться с ножом — лезвие из черного стекла, обсидиана, отсвечивает в тусклом свете. Кажется, на ноже навсегда застыла кровь, а внутри переливающихся черных граней живут души мертвых.

Руны всегда дают ответ, но его нужно проверить гаданием по птицам. Другое надежное гадание — с помощью коней.

Ослепительно белые кони, живущие в священных рощах. Их запрягают в колесницу и объезжают на ней вокруг рощи. Фырканье коней и будет ответом. Его только нужно уметь растолковать…

Но можно гадать и на внутренностях пленных врагов. Это надежнее всего. Бертхильда пожимает плечами. Особенно, когда врагов так много, как римлян.

— Асы когда-то завоевали и сделали своим мир Ванов, — говорит старуха. — Теперь он называется Асгард или Верхний мир. Мы же живем в Миддгарде — Среднем мире.

Бертхильда терпеливо кивает. Это знают даже дети.

— Ваны проиграли в прошлый раз. — старуха не умолкает. — И Ваны хотят обратно свой ледяной мир. Они снова хотят дышать льдом и туманом. Они мечтают превратить наш мир в свой замерзший Вангард.

Бертхильда смотрит на старуху сверху вниз. Она высокого роста, крепкая, с длинными белыми косами.

Как у любого воина, ее лицо в шрамах. Их даже слишком много — для молодой женщины, которой бы давно пора замуж.

Но — нет. Она умрет девственницей. И умрет — в бою. Так предназначили боги.

Тиуториг, думает Бертхильда невольно.

Глядя на него, ей хочется плакать.

Про него говорят, что он сам отрубил себе руку. Теперь она служит ему, как собака. Бегает по ночам и приносит добычу.

А еще ночью эта рука подползает и душит его врагов.

Поэтому никто из германцев не рискует связываться с Тиуторигом.

Однорукий воин, обладающим даром впадать в священное воинское безумие. И еще он — колдун.

Потому что от одного его взгляда у Берты тянет внизу живота и слабеют колени.

— …но, боюсь, — говорит старуха, — пытаясь отсрочить явление Ледяного Волка, мы незаметно для себя начали его подкармливать.

Волк уже вырос, Берта.

Он огромен, и злобен, и вонюч.

И он воет, Берта. Слышишь?

Берта кивает. Хотя и не слышит.

— Мне нужно идти, Великая мать.

Альбруна поднимает голову, смотрит на нее с хитрецой.

— Что, опять к своему Сияющему?

Берта чувствует приступ раздражения.

Тиу — это имя бога сияющего неба. А "ториг" означает, что этот человек из дружины Тора, бога с молотом. Бог яркого неба из людей Тора.

— Мы воюем с римлянами, — говорит Бертхильда.

— О, я не забыла, девочка.

Сотни разноцветных круглых щитов. Правильный строй.

Похоже, в этот раз гемы решили дать нам серьезное сражение. Это то, чего мы добивались от них долгие два дня.

Очень вовремя. Когда от нас осталось полтора легиона, измученных долгим маршем, непогодой и постоянными стычками, и совсем нет конницы.

Тит Волтумий стоит рядом со мной.

— Кто это? — говорю я.

— Хатты. Отличная пехота. Из германцев, пожалуй, что и лучшая. Видите первый ряд, легат?

Я прищуриваюсь.

— Вижу. А что это у них у всех блестит? Цепи?

Центурион кивает.

— Железные цепи, верно. Знак позора, который превратился в знак доблести. Самые храбрые юноши хаттов надевают на себя железную цепь — знак пленника, раба — и носят ее, пока не убьют первого врага. Но самые отчаянные продолжают носить такую цепь до старости. Цепеносцы всегда стоят в первом ряду фаланги хаттов. Это лучшие и самые опасные воины. Их храбрость беспредельна. Я не шучу, легат. Вообще, пехота у хаттов отличная, а первый ряд — самый страшный и умелый в сражении.

— А всадники? — я показываю на отряд, выезжающий из-под прикрытия рощицы. Их человек двести.

Тит Волтумий приглядывается. Чешет затылок.

— Это, видимо, тенктеры. Их конница — лучшее, что может выставить Германия. Хотя кони у них неважные, говорят. Наши испанские гораздо лучше.

Испанские кони — у когорт Арминия. Мы сами их ему дали.

Я сжимаю зубы.

— Хавки?

— Хавков тут нет.

Верно. Сегест, царь хавков — союзник Рима.

— А вон тот отряд, дальше к лесу, это кто?

— Херуски. Это народ Арминия.

— Говорят, царь гемов должен сражаться в первых рядах?

Тит прищуривается. Затем смотрит на меня внимательно.

— Говорят.

Мы сталкиваемся. Грохот от столкновения слышно на пол Германии.

— Они размолотили вторую когорту в прах, легат!

— Легат, они смяли наше левое крыло!

— Легат, они повсюду, легат!

— Легат! Быстрее! Прикажите…

— Легат! Они прорвали фронт шестой центурии!

Вести теснятся, толкают друг друга локтями, раскровавливают носы и дергают меня за полу военной туники.

Кажется, пора.

— Эггин? — говорю я. Префект лагеря хмуро смотрит на меня.

— Я справлюсь. Идите.

Легат! Легат! Легат! — летит по рядам.

Там, где иду я, мулы подтягиваются и сражаются так, что хваленая хаттская пехота гнется и отступает. Мы медленно продавливаем строй варваров.

Как оказывается, многого стоит личное участие!

Все то, чему меня учили изрубленные, уродливые, но живые и заслужившие свободу старые гладиаторы, вдруг пригодилось.

Я живу.

Я убиваю.

"Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!"

Германец взмахивает фрамеей. Поздно.

Я выдергиваю гладий из его тела. Иду дальше.

Однорукий.

Мы оказываемся напротив, лицом к лицу.

И некоторое время с удивлением разглядываем друг друга.

Какие у него удивительно неживые глаза. Ярко-голубые, словно выложенные кусочками цветной мозаики.

— Эй, римлянин, — говорит однорукий гем. — Ты ничего не забыл?

— Это мой меч, — говорю я.

Гем усмехается.

— Логично. А это — мой.

Мы идем навстречу друг другу. Я вижу окровавленную спату в его левой, живой руке. И скрюченные, розоватые пальцы другой руки — мертвой.