Рим 2. Легионы просят огня - Шимун Врочек

Квинтилий Вар мертв. Самоубийство.

Нумоний Вала предал легионы и бежал со всей конницей.

Гортензий Мамурра, легат Девятнадцатого, убит в бою. Мне рассказал об этом один из уцелевших центурионов Счастливого легиона. Мамурра возглавил атаку, пытаясь пробиться к обозу и любой ценой спасти женщин и детей.

Герой?

Как ни странно.

Изнеженный городской хлыщ в отличие от Вара выполнил свой долг до конца.

Он умер в бою. Сделав все, что мог — и даже больше.

Кстати… Я потираю лоб.

Теперь я командую римской армией в провинции Великая Германия.

Я один.

Какое нелепое и страшное повышение.

— Какие будут приказания, легат?

Я оглядываюсь. Какие еще приказания? О чем вы? Все кончено…

— Легат!

Я поднимаю голову и вижу Тита Волтумия. Центурион смотрит на меня в упор. В глазах — плавятся мед и золото.

— Тит, что ты…

— Какие будут приказания, легат? — настаивает он. "Ну же, легат!"

"Ты слишком импульсивный, Гай".

Я усмехаюсь.

— Снимаем лагерь, — приказываю я. — Идем до заката и строим новый. А завтра вырвемся из окружения и поубиваем всех гемов. Ты это хотел услышать, центурион?!

Тит Волтумий медленно кивает.

— Именно это, легат. Разрешите выполнять?

— Выполняйте.

Холод. Меня трясет так, что зуб на зуб не попадает. Пар дыхания вырывается, рассеивается в воздухе облаком. Когда я пытаюсь подняться, ноги подкашиваются. Словно на моих плечах — груз свинца.

Пламя. Огонь.

Вот что нам нужно.

Где вы там, боги?! Слышите нас?!

Легионы просят огня.

И тут я вспоминаю… Не главное, но — важное.

— Сложить костер, — приказываю я. Центурион кивает. — Соберите все, что может гореть. Все.

И что не придется отжимать. Дождь идет и идет, превращая наш лагерь в садок для угрей.

— Тела пропретора и… остальных, не должны достаться варварам.

Центурион кивает.

Я наклоняюсь к нему. Его небритая щека оказывается совсем рядом.

— Когда костер догорит, соберите все, что останется, и закопайте. Лично.

Центурион вздрагивает, отшатывается и расширившимися глазами смотрит на меня.

— Да, центурион, да. Вы сделаете это. Тайно закопайте, чтобы указать место захоронения могло как можно меньше человек. Вы лично этим займетесь. И ответите передо мной. Действуйте.

Когда он уходит, я пытаюсь почувствовать хоть что-то, кроме усталости. Бесполезно.

Публий Квинтилий Вар, пропретор Великой Германии.

Трус, говорю я сквозь зубы, чтобы разозлиться. Трус и подлец!

Не получается. Он всего лишь оказался не на своем месте.

Доверенный человек Августа, его родственник, военачальник, усмиритель Иудеи…

Сбежал. Оставив легионы умирать здесь, посреди проклятой Германии…

Возможно, к рассвету мы уже будем мертвы.

Какая приятная перспектива.

— Легат!

Передо мной стоит человек с непокрытой головой. Изможденное лицо. Седые волосы развеваются, как у безумца.

— Легат! Это архив легиона. Канцелярия и все важные бумаги. Их нужно обязательно спасти. Обязательно!

Я смотрю на него, не понимая, что он от меня хочет. Потом, наконец, понимаю:

— В огонь все! Пускай Вар летит в Эреб на долговых расписках.

— Но легат!

Прости, старик.

Вар. "Сукин сын". Будь ты проклят. Сбежал, оставив легионы умирать в одиночестве.

Самое время.

Странно, никогда не думал, что Вару достанет храбрости броситься на меч.

Иногда такая запоздалая храбрость — хуже предательства.

Когда пламя взвивается над неудачливым правителем Великой Германии, с треском разбрасывая искры и облизывая оранжевым языком темноту, я чувствую только одно…

Тепло. Блаженное, желанное, долгожданное тепло.

Мулы идут ближе к костру, выставляют руки, чтобы согреть ладони. Лица в багрово-красных отсветах.

Есть ли надежда для легионов?

Надежда — это сон наяву, говорил Аристотель. Что ж… дайте нам хоть немного поспать.

— Легат, спать нельзя. Легат!

До чего противный голос. Я вздергиваю голову — жуткая невероятная усталость клонит ее обратно.

Но спать нельзя.

Не… спать. Не… льзя.

Я проваливаюсь в черноту, падаю, падаю… И тут меня безжалостно выдергивают наверх.

Сердце замирает.

— Легат! Вставай, твою мать! — голос знакомый.

— Тит?

В первый момент я думаю, что они все — мертвы. Что я остался один.

Вместо рядов легионеров — поле, усеянное телами. Люди лежат вповалку, пар дыхания почти не виден, словно поле окутано прозрачным туманом. А некоторые уже и не дышат, может быть. Не знаю. Я уже ничего не знаю.

Мы шли до упора.

Мы убивали. Нас убивали.

А это — привал.

Темнеет. Хмурые тучи над Германией и не думают расходиться. Дождь зарядил надолго. Проклятый мелкий дождь оседает на железе, на грубой шерсти плащей, на небритых серых лицах. Если так и останется, ночью нас перережут всех до одного.

— Строить лагерь. Колья вбивать! Слышите?!

Они молча сидят. Никто не шевелится.

Я беру лопату и втыкаю в землю. Тяну на себя.

От усталости сводит пальцы. Туман в голове. Сквозь этот туман проскальзывают редкие звуки — словно незваные гости.

Ничего не хочу.

Просто лечь и уснуть.

Ноги не держат. Я заваливаюсь, падаю на колени — в грязь. Лопата стоит рядом, воткнутая до половины лезвия.

Что, легат?! Тяжко?

Встать, легат. Встать.

"Время империи заканчивается, когда граждане вместо того, чтобы…"

Встать!

"…умирать за нее лично", — слышу я негромкий голос Луция.

"…нанимают для этого варваров".

Встать!!

Меня шатает, и весь мир кружится вокруг меня. Сворачивается в клубок вокруг моей головы.

Глаза закрываются. Одно веко опережает другое.

ВСТАТЬ, ГАЙ.

…варваров. Варваров. Вар…

Холод.

Я мотаю головой. Лоскутья тумана застряли в моей голове, словно осколки стекла. Держаться.

— Ты… вставай, — говорю я "мулу". Он поднимает голову и смотрит на меня стеклянным равнодушным взглядом. Затем снова опускает голову.

— Ах, так!

От вспышки ярости я почти просыпаюсь.

Иду на непослушных столбах вместо ног, передвигаю их силком, рывками… нахожу и нагибаюсь, чтобы поднять.

Падаю в грязь. Рычу от ярости. Встать, встать, встать.

Встать, легат!

Ряды легионеров — моих "мулов" — сидят, серые и безучастные. Идет дождь. Я вижу, как капли разбиваются на помятом железе шлема сидящего рядом легионера.

В грязи лежит деревянный кол для частокола.

Я снова делаю попытку. И только усилием воли могу сомкнуть ледяные пальцы вокруг колышка.

Вверх. Еще чуть-чуть… не торопится.

Есть.

— Не так, — говорит чей-то голос. У меня из руки вынимают кол и упирают в землю. Затем следует удар деревянным молотком. Раз! Раз! Раз! И колышек вбит.

— Теперь я, — мои губы едва шевелятся.

Я строю лагерь.

Мы строим.

Закат алеет над черным лесом.

Мы строим полевой лагерь. Под градом камней, дождем и наскоками гемов.

Гемы атакуют постоянно — словно с цепи сорвались. Волна следует за волной. Порой солдаты не успевают схватить мечи. Отбиваются мотыгами и лопатами, кольями и камнями, затем — продолжают копать. Вокруг лежат трупы римлян и гемов.

Темнеет. Скоро я перестану видеть даже свои руки — на расстоянии фута уже не разглядеть ничего.

Этот лагерь — последнее, что мы смогли построить. Каждый фут рва, каждый кол в частоколе полит нашей кровью. Кровью Рима.

Я — не Вар.

Я сражаюсь.

— Римляне заперлись в своем лагере. Утром мы возьмем его штурмом, — Арминий лаконичен.

— Что делать мне?

— Ничего. Ты мне здесь больше не нужен. Я отправляю тебя в Ализон. Скажи фокуснику, что… впрочем, ты сам знаешь.

— Ты спрашивал, зачем мне это? — Тиуториг понюхал вино, но отодвинул чашу в сторону. Как обычно. Он никогда не пьет. — Хорошо, я отвечу. Но сначала — почему тебе нужно знать, чего я хочу?

— Мотивы — это важно.

— Почему мотивы важнее человека?

— Ну… — Арминий улыбнулся. — Считается, если знать, чего человек хочет, то можно понять, что он в итоге сделает. Я хочу знать.

Тиуториг усмехнулся в ответ. Жесткие голубые глаза смотрели равнодушно. Арминию стало не по себе. Этот однорукий пугает. С ним наедине все время — как в клетке с диким зверем.

— Человек — это очень неординарная тварь, — сказал Тиуториг. — Часто он желает совсем не того, к чему стремится. Мы порой делаем зло, причиняем боль… и сами не понимаем, почему. Я думаю: ярость всегда обитает где-то внутри нас, в самой глубине души.

— Поэтому ты ненавидишь римлян?

Тиуториг поднял брови.

— Ненавижу?

— Но…

— Я их просто убиваю. Без ненависти. Ты удивлен?