Таежный бурелом - Дмитрий Яблонский

Среди слушателей около вагона стоял старичок в монашеской скуфейке. Вытянув морщинистую шею, приставив ладонь к уху, он внимательно слушал. Потом снял с головы скуфейку. Единственный клок волос, торчащий на лысой, блестящей голове, трепал ветер.

Костров кончил. Его обступили люди, некоторые из них спрашивали, как попасть на фронт, к кому обратиться, где получить оружие.

— Оружия, товарищи, не хватает… Надо самим добывать… — Костров не договорил.

Рядом раздался возглас:

— Не будет счастья тому, кто не пойдет против супостата!

Костров с некоторым удивлением посмотрел на старичка. Тот пробрался вплотную к вагону, поклонился.

— Благодарствую за хорошее слово. Легче стало на душе: еще есть люди, кому дорога Русь… Звать меня Михей. Послужить Руси-матушке хочу: зарок дал. Горе меня, сударь, убьет, если с собой не возьмете.

— Что же ты, Михей, на войне делать будешь?

— А ты не смейся, — огрызнулся Михей, — подавай вагоны и грузи людей, ежели здесь самый главный.

— Ну что ж, тех, кто с оружием, возьмем, — обращаясь больше к толпе, чем к старичку, отозвался Костров.

— Эх, упрям человек, — рассердился Михей. — Вспомни Минина и Пожарского. По копейке с народа собирали, войско обряжали. Не препятствуй: один камень бросит, другой иголкой ткнет, третий ножку подставит.

Дед Михей пристукнул палкой о настил платформы и срывающимся фальцетом закричал:

— Все — и стар и млад — выходи! Палкой, камнем бей супостата, кипятком шпарь, жизни не давай. Не будет драконам радости на Руси.

Пока он выкрикивал эти слова, кто-то из знавших старика вполголоса рассказывал о нем Кострову. Это был фельдшер с броненосца «Орел». О нем ходило много легенд. Сообщали, в частности, будто бы после Цусимского боя разгневанный старик пришел к Стесселю и закатил ему пощечину. Его разжаловали. В поисках правды он ушел в Шмаковский монастырь. Но и в молитве не нашел успокоения.

Между тем Михей похлопал себя по бедру, на котором висела кожаная, туго набитая сумка, и объявил:

— Никуда не пойду. Весь я здесь и мушкет со мной. Бери с собой.

— Твой мушкет — молитва, — возразил Костров, присматриваясь к Михею, — дезертиром объявят в монастыре. Как же тогда?

Михей сощурился.

— Не приведи господь! Узнает владыка игумен — отлучит от церкви… Да я, сударь, не боюсь: от веры можно отлучить инакомыслящего, а единоверца — никак. Единоверец тем и силен, что Русь-матушку любит, нивы ее супостату топтать не позволяет. Этим мы, казаки, и крепки!

— А ты разве казак?

— А как же? — подтвердил старик. — Прародитель мой, Остап Перстень, донской казак, водил у батьки Степана Тимофеевича ватажку.

Костров, улыбнувшись, помог деду взобраться в штабной вагон. Засвистел паровоз. Эшелон двинулся к линии фронта.

…В район предстоящих боев двигались вооруженные крестьяне Спасской, Тихоокеанской, Яковлевской, Вяземской, Раздолинской и других волостей. Казаки станицы Гленовской сформировали эскадрон. Шли отряды рабочих поселков Кухолевского и Чупровского. Спешили дружины с приисков Зеи и Алексеевска. Из Благовещенска вышел эшелон Красной гвардии. Получил подкрепление из Имана полк казаков, созданный делегатами 4-го съезда Уссурийского советского казачества.

Хабаровские рабочие прислали фронту шесть бронепоездов. Прифронтовой мобилизационный отдел, созданный по решению Дальбюро ЦК РКП(б), подбрасывал все новые резервы.

ГЛАВА 7

Командующий войсками фронта Шадрин знакомил секретаря Дальбюро Кострова с воинскими частями. Они торопились, чтобы до наступления темноты объехать все полки. Сопровождал их взвод красногвардейцев во главе с командиром бригады Тихоном Ожогиным.

Тихон был радостно возбужден: он прослышал, что на фронт прибыла дружина из родного Раздолья, и теперь ждал встречи с отцом, с земляками.

Ветер нагнал тучи, заморосил мелкий частый дождь. Всадники пришпорили коней.

Раздолинская дружина занимала оборону вдоль берега ручья, поросшего молоденькими ивами.

Сафрон Ожогин, опираясь на рогатину, поднялся из окопа навстречу командирам, скупым движением обнял Кострова, поцеловал сына, пожал руки Шадрину и Дубровину. Коротко доложил о своей дружине.

Тихон взглянул на глубокие скорбные складки, сбегающие к губам старика, и сердце его сжалось от какого-то смутного предчувствия. Он хотел спросить о матери, но отец отвел глаза и, словно избегая неминуемого вопроса, заговорил:

— Нас в семье, кроме Тихона, десять мужиков — все здесь. Сломим вражину, поставим на колени. Чую, Митрич, от кровищи покраснеют реки, земля почернеет…

— Не страшно? — спросил Дубровин, с интересом разглядывая величавое лицо старика. Он видел его впервые.

Сафрон Абакумович, резко выпрямившись, отозвался:

— Как не страшно, военком? Страшно! За всю жизнь человека не приходилось убивать. А япон али американец тож человек. Люди не звери, на них охотиться не положено…

Сафрон Абакумович оборвал свою речь на полуслове, погладил держало рогатины.

— Сто четыре медведя вот этим ножом запорол, а чтоб человека…

И, снова не договорив, широко перекрестился. Поднялся брат Тихона — Никита, тронул отцовское плечо, просительно сказал:

— Шел бы, батя, домой.

Сафрон Абакумович стукнул рогатиной о землю.

— Не говори, сынок, об этом, не трави душу.

Появился дед Михей. За ним шли несколько женщин в белых косынках с красным крестом.

— Вот, сударь, моя армия! — объявил старик, увидев Кострова. — Ратных людей врачевать станем. Лазарет в Ключевой устроили.

Сафрон Ожогин оторвался от своих дум, подозвал бывшего лекаря «Орла». Он давно знал Михея.

— Трех попов обошел, никто благословения не дает. Тебе-то приходилось грех на душу брать?

— А как же! В Порт-Артуре много мяса ворону оставил. Так-то, господари крестьяне, а совесть чиста, сплю, как малое дите.

На лице деда Михея мелькнула детская, открытая улыбка.

— И в плену спал! А вот укрылся от суеты мирской в монастырь — и покой потерял. Думал, к богу поближе, а от безделья совесть грязью зарастать начала, ржой покрылась. Вот оно что! Я им «Орла» и на том свете не прощу. Было б не восемьдесят, а чуток помене, думаете, не пошел бы на поле брани? Дряхл стал не по времени…

— Спасибо, Михей, душу успокоил хорошим словом.

Сафрон Абакумович подошел к кузнице, устроенной под наспех сколоченным навесом.

— Чего расселись? Поторапливайся!

В походных горнах взметнулось пламя. Загудели мехи. Из железных ободьев, снятых с колес, из сошников ковались штыки для ратного ополчения, ножи для рогатин. Подвозили из леса молодые дубки, ошкуривали, просушивали, готовили пики.

Костров, Шадрин и Дубровин отошли к берегу ручья, сели на камни, стали совещаться.

Разрозненные дружины крестьянского ополчения требовали единого командования. Назначать же профессионального командира вряд ли следовало из-за своеобразия воинских подразделений крестьян. Правильнее было избрать командира из числа самих крестьян. Решили провести выборы командира крестьянского ополчения и его помощников.

Между тем Тихон, смутный, потерянный, бродил вблизи от отца и братьев, все еще не решаясь спросить о матери. Отец сел к костру, мохнатые брови сошлись на переносице.

— Не знаю, как и начать, — тихо сказал он. — Не знаю, сынок, как тебе и в очи глянуть… Не уберегли мать…

Слеза повисла на темно-русых ресницах, медленно сползла по морщинистой щеке. Старик сунулся головой в плечо Тихона. Лицо Тихона окаменело, сжало горло, дышать стало трудно.

— Не сберегли! В тайге были… Засекли шомполами…

Тягостное молчание повисло над костром.

Сафрон Абакумович подкинул смолья в костер, продолжал:

— Разорили вконец. Одного Буяна спасли. Верно, хлеб еще на корню, ну и огороды сохранились… А так все подчистую огребли, чугуны и те в рыдваны погрузили. Годами наживали. В один миг как корова языком слизнула, будто это ему, вражине, щепоть соли.

Костров, издали наблюдая за беседовавшими у костра отцом и сыном Ожогиными, по выражению их лиц понял, что произошло нечто тяжелое, непоправимое. Он подозвал к себе проходившего мимо Никиту Ожогина, спросил у него. Тот рассказал о событиях в Раздолье.

— Сейчас им не к чему одним оставаться, — раздумчиво выговорил Костров и направился к шалашу.

— Как же получилось? — спросил он Сафрона Абакумовича.

— Сожгли выселки… Одни трубы торчат… Нет нашей Агаши, в земельке раздолинской лежит… — сказал Сафрон Абакумович.

— А Федот? — тихо проговорил Тихон.

— Услал Федотку по селам, мужиков поднимать.

Ожогин потер лоб ладонью.

— Все прахом пошло. Такая, видно, Митрич, наша судьба мужицкая. Не лезь, видно, из грязи в князи.