Реквием разлучённым и павшим - Юрий Фёдорович Краснопевцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лагерь родил свой язык, специальные термины, обозначающие основные нормы поведения, которые нацеливают на то, чтобы заключенный мог выжить в нечеловеческих условиях. «Филонь», «кантуйся» — значит, под любым предлогом увиливай от работы, особенно тяжелой или опасной. «Коси» — уклоняйся от работы под предлогом болезни. «Мастырь», «замастыривай» — то есть уродуй самого себя с помощью «мастырки» — увечья.
В арсенале заключенного имеется больше десятка самых разнообразных «мастырок»: ожог раскаленным предметом; химический ожог с помощью смеси марганцево-кислого калия и воды, прибинтовываемой к части тела; искусственная флегмона путем протаскивания иголки с загрязненной ниткой через мягкие ткани тела; самоотравление с помощью корня растущей на пустыре травы «пику-та вироза», вызывающего потерю сознания, конвульсии, а при малейшей ошибке в дозировке и смерть; введение в мышцу с помощью шприца молока или скипидара для вызова реакции организма в виде очень высокой температуры и т. д. Неважно, каким будет результат «мастырки»: стойкие нарушения психики, ампутация, инвалидность, даже смерть, главное — освобождение от работы, на какой-то срок или навсегда.
Случался иногда и суд за умышленное членовредительство, если «мастырка» оказывалась грубо «замастырена» и была обнаружена вольнонаемными медиками. Приговор: статья 58, пункт 14 — контрреволюционный саботаж с переводом из бытовиков в политические, с потерей права на расконвоирование. К «мастырщикам» относились и самору-бы, которые сами себе отрубали топором или подставляли под пилы пальцы, а то и кисти рук, ступни ног… «Мастырщиков» и саморубов было запрещено лечить, потому как труд — дело чести, доблести и геройства, а негерои — это отрыжка капитализма, язва на здоровом теле здорового общества.
Лагерную философию выживания труднее всех понимали те, кто жил в капиталистических странах — эти самые девчонки из Западной Украины, Польши, Прибалтики, Румынии, дураки из Маньчжурии. Они «пашут», как ишаки, ровно им больше всех надо, а результат один — пайка на 100 грамм больше или меньше. Ну и пусть «пашут». Все равно, когда надо, загремят в лес или по дрова на штрафной, где научатся Родину любить — вот тогда и поумнеют! Привыкли, дураки, для себя работать, а тут — шалишь — все надо делать для светлого будущего государства, а жить — как умеешь. Приблизительно так поучали Алтайского коренные, советские, «временно изолированные» граждане.
А на воле как? На этот вопрос «изолированные граждане» нехорошо улыбались:
— Дурак! Неужто не понимаешь? И там жить можно, только втихаря. Делай, что скажут, и все будет нормально, а иначе попадешь в изолированные…
Алтайский пренебрегал этими советами — переделывать натуру было уже поздно. К тому же он видел, что люди постарше, которые своими глазами видели времена НЭПа, не «филонили», не «косили», не «кантовались», они добро-советсно относились к порученной работе.
Как бы то ни было, но Алтайский заболел и по очевидной причине — неокрепший организм отдавал больше энергии, чем получал калорий, обстановка и условия тоже что-то значили. Полноценной пищи он не мог доставать, даже за спирт и мыло — только молоко от надзирателя, кусочки сала от Змитровича, которые тот мог и не давать…
В лагерном стационаре Алтайский понял, что дистрофия все еще держит его в своих цепких путах. Сама болезнь выразилась потерей голоса, чувством жжения в горле, очевидно, от вдыхания паров серного ангидрида, общей слабостью. Скоро эти проявления болезни прошли, но ординатор из временно изолированных, бывший капитан медслужбы Иван Андреевич Коваленко задержал Алтайского в стационаре — температура по вечерам продолжала оставаться повышенной, субфебрильной.
Без работы было скучно, лезли мысли о жратве, и, чтобы как-то скоротать время, Алтайский напросился помогать Ивану Андреевичу — привел в порядок аптечку, на коробках и баночках приклеил одинаковые этикетки с четким латинским шрифтом, а когда у одного из больных Коваленко заподозрил брюшной тиф, то вместе они сготовили реакцию Видаля, располагая только дюжиной пробирок и мерным стаканом, без термостата.
Были и запомнившиеся Алтайскому встречи. Среди больных в палате находился Евгений Козлюк — бывший старший лейтенант, выпускник московской спецшколы, куда направлялись, как правило, особо проверенные и доверенные. После окончания школы в 1942 году Козлюк в составе приблизительно батальона таких же, как он, проверенных и обученных попал в Англию для выполнения спецзадания — участия в создании союзниками второго фронта и форсировании Ла-Манша. Батальон переоделся в форму войск США, Козлюк стал американским лейтенантом. О жизни в Англии он рассказывал лаконично и сухо, по весьма понятной для Алтайского причине — не быть «живым агитационным материалом о жизни за границей».
О том, как переправились союзники через Ла-Мнш и в их числе американский лейтенант Женька Козлюк, Алтайский услышал поздно вечером, когда обоим не спалось. Козлюка празила тактика союзников, обеспечивающая минимум людских потерь, и отношение к военной технике. Никаких «ура» под смертоносным огнем противника, никакого героизма, никто не желает да никто и не требует подставлять под пули лоб. Если после авиа- и артобработки объект отвечал хотя бы одним выстрелом, пехота отходила назад, ждала следующей серии бомбардировки. Потери, конечно, тоже были, но минимальные.
А техника — ого-го! Потери ее или выход из строя союзники не замечали, даже новая машина улетала в кювет, стоило ей чихнуть или, тем более, испортиться. Ремонт был предельно прост: забарахлил мотор — его немедленно меняли на уже организованных станциях обслуживания, и не только мотор, но и кузов, коробку перемены передач — все меняли блоками, не считая нужным искать причину поломки. При этом никто не боялся ответственности за технику, просто потому, что за нее никто и не спрашивал, а логика тоже предельно проста — сразу нельзя сделать или отремонтировать лишь живого солдата, вот его-то и надо беречь.
Козлюк побывал и в Париже, уже в советской форме, помогал там обустраиваться советскому посольству. Наконец, вернулся на Родину — здравствуй, родименькая! Поля и леса родной земли приветствовали скитальца, а начальство… адресовало его прямо на Лубянку, не дало даже повидаться с родными. Алтайский понял, что и спецшкола для избранных, и оказываемое «величайшее доверие» не что иное, как вывеска, прикрывающая заложенную в основу общества подозрительность и полное отсутствие элементарной веры в человеческую порядочность.
Козлюк, советский патриот, сидел и верил, верил и ждал, что его вот-вот освободят, но так и не
