Тело каждого: книга о свободе - Оливия Лэнг

Якобсон входила в ближайшее окружение Райха в Берлине и дружила с его женой Анни. До переезда в столицу она мало интересовалась политикой, но в Берлинском психоаналитическом институте познакомилась с Kinder, вторым поколением аналитиков, лечивших пациентов из рабочего класса и потому сильно политически ангажированных. Якобсон вступила в «Секспол» и примкнула к отщепившейся группе, которая собиралась в квартире Райха на Швебише-штрассе и обсуждала будущее психоанализа под властью фашизма. Они даже вместе ездили по выходным к морю.

После ариизации Берлинского психоаналитического института большинство аналитиков-евреев, в том числе Райх, оказались в изгнании. Якобсон единственная осталась в Берлине – во многом из-за того, что ее родители отказывались видеть нависшую угрозу (они не читали «Майн кампф», говорила она позже угрюмо). Когда Райх был уже в Дании, а остальные Kinder разъехались кто куда, она вступила в социалистическую группу сопротивления «Новое начало», которая собиралась в частных домах и квартирах, распространяла новости из-за рубежа, собирала деньги для политических заключенных и перевозила людей и деньги через границу. Якобсон взяла псевдоним Джон и среди прочей деятельности проводила собрания группы у себя дома, нарушая закон нацистской Германии.

Двадцать четвертого октября 1935 года гестапо устроило облаву на Якобсон и нескольких членов «Нового начала». За следующий месяц арестовали еще десятки людей. На фотографии арестованная Якобсон имеет больной, но решительный вид: грязные волосы, мятая одежда, синяки под глазами. Ее коллеги были вне себя от ярости и в письмах, циркулировавших по Европе, гадали, пытают ли ее, хотя все понимали: ей повезло оказаться не в Дахау, где людей уже систематически убивали.

Ее держали под стражей почти год, пока гестапо готовило дело. Всё это время она вела дневник и описывала в нем свое одиночество и ужас. Ее мучила вина перед матерью и страшил грядущий суд. «Кто еще останется, когда я наконец выйду, останется ли кто-то, кто будет меня любить? – спрашивала она себя. – Кто меня забудет?»[224] Она скучала по своей таксе и коротала дни в одиночном заключении, пытаясь выдрессировать муху садиться на смоченный в сладкой воде палец, – жалкий отголосок утраченного объектного мира.

Задержали ее, в частности, и по той причине, что у нее проходила сеансы психоанализа другая активистка – Лизель Паксманн, студентка философа Адорно, выполнявшая курьерские поручения для группы. Паксманн либо была убита, либо покончила с собой после задержания на границе. Выдержав многочисленные допросы, Якобсон так и не нарушила конфиденциальность и не выдала никаких подробностей политической деятельности своей пациентки. Восьмого сентября 1936 года Якобсон приговорили к двум годам и трем месяцам заключения за «подготовку государственной измены». Кроме того, ее обвиняли в передаче пяти марок в месяц на еду и одежду для политических заключенных и в приеме оппозиционно настроенных пациентов, что было незаконно и категорически запрещено ариизированным Немецким психоаналитическим обществом.

В свете ареста Якобсон Венское психоаналитическое общество пошло еще дальше в попытках оградить психоаналитиков от нацистской угрозы и постановило, что его членам не разрешается участвовать в любой незаконной деятельности, в том числе в антифашистском сопротивлении. Анну Фрейд особенно возмутило, что Якобсон «подвергла опасности аналитическое движение»[225], и даже обсуждалось ее исключение – еще один пример политики умиротворения, которая привела к изгнанию Райха годом раньше.

Сначала в следственном изоляторе берлинской тюрьмы Моабит, затем в Яворской тюрьме в Силезии Якобсон наблюдала, как сказывается заключение, на примере сотни женщин. Героическим актом воли она написала эссе и тайно передала другу, который зачитал его на ежегодном конгрессе Международной психоаналитической ассоциации в Мариенбаде в 1936 году (Райх был в аудитории). В следующем году ее поразила тяжелая болезнь Грейвса и диабет, и ее перевели в госпиталь в Лейпциге, откуда ей удалось сбежать в 1938 году. С помощью нового мужа Анни Райх она добралась до Америки и в Нью-Йорке вновь заработала себе имя на поприще психоанализа. В своей новой квартире на Западной Девяносто шестой улице она переработала свое тюремное эссе, первый вариант которого она писала, не имея доступа ни к каким источникам. Труд «Наблюдения о психологическом воздействии тюрьмы на политических заключенных женщин» был издан в 1949 году.

Многие исследователи, начиная с Чезаре Ломброзо с его теорией о дегенеративном откате в примитивность, занимались психологией преступников, но Якобсон взглянула на проблему с более радикальной точки зрения. Она хотела перевернуть уравнение с ног на голову: смотреть не на психологию человека в тюрьме, но на психологическое воздействие тюрьмы на человека. Только так можно оценить, утверждала она, достигает ли заключение своих предполагаемых целей. Она пыталась понять, что происходит с обычными людьми в условиях лишения физической свободы. Тот факт, что она как исследователь сама в прошлом была участником этой системы, давал ей преимущество, «редкую возможность своими глазами видеть и наблюдать физическую реакцию на тюремное заключение с более близкого расстояния, чем возможно при любых иных обстоятельствах»[226].

Ее рассказ начинается с описания условий содержания и контингента. Возраст женщин разнился от двадцати до шестидесяти лет. Большинство были женами или дочерьми чернорабочих, ремесленников и мастеровых. Примерно десять процентов – женами или дочерьми профессиональных работников, и только немногие имели собственную профессию. До суда Якобсон содержали в крайне тяжелых условиях: крошечные камеры, отвратительная еда, редкая возможность физических упражнений и постоянные допросы с побоями. Государственная тюрьма, где она отбывала наказание, оказалась значительно лучше. Там разрешалось видеться с посетителями и адвокатами и вести переписку, камеры были больше, и заключенные могли заниматься разнообразным ручным и умственным трудом. Бо́льшую часть женщин держали вместе: они коллективно трудились в мастерских и спали в переполненных общих спальнях. Интеллектуалов могли на какое-то время сажать в одиночную камеру, но только повинные в государственной измене содержались в изоляции на протяжении всего срока. По оборнской системе разговаривать здесь не разрешалось, и арестанты работали в тишине, за исключением получасового перерыва. Под властью нацистов вечерний отдых был упразднен, и большинство людей проводили по десять часов в день за щипанием пакли, как Оскар Уайльд в Редингской тюрьме за сорок лет до этого.

За арестом – «внезапной и жестокой атакой на нарциссические защитные механизмы пойманного»[227] – следовала череда потрясений и утрат. Новая суровая обстановка, контроль над ежедневными занятиями, лишение личных вещей, таких как одежда и очки, разрыв привычных отношений и либо изоляция, либо мучительное навязывание контакта – всё это, по мнению Якобсон, оказывало трагический эффект на психику заключенного и приводило к бедственному подрыву объектных отношений. Одинокий, совершенно беспомощный узник переживал мощнейшую регрессию; опоры его личности словно размывало гигантской волной.

Признаки были налицо. Заключенные страдали от фобий, панических атак, тревожности, раздражительности, бессонницы. Они забывали имена и места. У них появлялись физические симптомы вследствие того, что сейчас мы назвали бы посттравматическим стрессовым расстройством: учащенное сердцебиение, холодные руки,