Роковое совпадение - Джоди Пиколт

— Натаниэль достиг той стадии, что вновь стал говорить? — спрашивает Фишер.

— Да, после того как в устной форме раскрыл детективу Дюшарму имя обидчика.

— И с тех пор, насколько вам известно, он нормально разговаривал?

Психиатр кивает:

— Все лучше и лучше.

— Вы видели мальчика на прошлой неделе, доктор?

— Да. Мне позвонил его отец. В пятницу вечером. Он был очень расстроен. Натаниэль опять перестал разговаривать. Когда я увидела ребенка в понедельник утром, его состояние значительно ухудшилось. Он был замкнут, не шел на контакт. Я даже не могла заставить его общаться жестами.

— На ваш профессиональный взгляд, разлука матери с ребенком станет для Натаниэля психологической травмой?

— Безусловно, — отвечает доктор Робишо. — И чем дольше длится разлука, тем непоправимее вред.

Когда она покидает свидетельскую трибуну, для заключительного слова встает Браун. Он указывает на меня:

— Эта женщина вопиющим образом нарушила закон, причем не в первый раз. Когда она увидела Питера Эберхарда, то обязана была развернуться и уйти в противоположную сторону. Но факты свидетельствуют о том, что она этого не сделала. — Он поворачивается к судье. — Ваша честь, вы сами установили условия, чтобы Нина Фрост не вступала в контакт с сотрудниками окружной прокуратуры, потому что не хотели, чтобы к ней относились лояльнее, чем к другим подзащитным. Но если вы отпустите ее без санкций, то как раз и проявите лояльность.

Даже пребывая в нервном возбуждении, я понимаю, что Квентин совершает тактическую ошибку. Можно советовать присяжным, но никогда — никогда! — не указывайте судье, что делать.

Встает Фишер:

— Ваша честь, мистер Браун видел в магазине всего лишь зеленый виноград. Суть в том, что никто никакой информацией не обменивался. На самом деле нет доказательств того, что информацией вообще кто-то интересовался.

Он кладет руки мне на плечи. Я видела, как он проделывал подобное с другими своими клиентами, мы на работе раньше называли это «поза доброго дедушки».

— Произошло досадное недоразумение, — продолжает Фишер, — только и всего. Ни больше, ни меньше. И как результат — вы разлучаете Нину Фрост с сыном, а все может закончиться тем, что придется пожертвовать ребенком. Разумеется, после всего перенесенного мальчиком и его семьей суд меньше всего хочет, чтобы подобное произошло.

Судья поднимает голову и смотрит на меня.

— Я не стану разлучать ее с сыном, — постановляет он. — Однако я также не намерен давать ей возможность еще раз нарушить постановления этого суда. Я отпускаю миссис Фрост под домашний арест. Она будет носить электронный браслет и выполнять все условия условно-досрочного освобождения в части электронного слежения. Миссис Фрост! — Он ждет, пока я кивну. — Вам запрещено покидать дом. Исключения: встреча с адвокатом и поездка в суд. Только в этих случаях — исключительно в этих! — браслет будет соответствующим образом перепрограммирован. И видит Бог, если мне придется самому патрулировать улицу, чтобы убедиться, что вы не нарушаете условий условно-досрочного освобождения, я буду это делать!

Мои новые наручники работают через телефонные линии. Если я отойду от дома на пятьдесят метров, браслет издает сигнал тревоги. Полиция может навестить меня в любое время, потребовать образец моей крови или мочи, чтобы удостовериться, что я не принимаю ни наркотиков, ни алкоголя. Я предпочитаю ехать домой в тюремной робе и прошу помощника шерифа передать мои вещи Адриенне. Они будут ей малы и узки — другими словами, самое подходящее одеяние.

— У вас девять жизней, — бормочет Фишер, когда мы выходим от офицера, занимающегося условно-досрочным освобождением, где мне запрограммировали браслет.

— Осталось семь, — вздыхаю я.

— Будем надеяться, что ими воспользоваться не придется.

— Фишер… — Я останавливаюсь, когда мы подходим к лестнице. — Я хотела вам сказать… лучше бы и у меня не получилось.

Он смеется:

— Нина, мне кажется, вы задохнетесь, если придется просто сказать «спасибо».

Мы плечом к плечу идем по лестнице к вестибюлю. Фишер, джентльмен во всем, открывает тяжелую дверь пожарного входа и придерживает ее для меня.

Меня ослепляет вспышка света, когда щелкают камеры, и нужно время, чтобы мир опять вернулся ко мне. Когда это происходит, я понимаю, что вместе с журналистами меня ждут Патрик, Калеб и Моника. А потом за крупной фигурой мужа я вижу своего сына.

На ней смешная оранжевая пижама, а волосы напоминают воробьиное гнездо, которое однажды Натаниэль обнаружил в гараже за бутылками с содовой. Но лицо принадлежит его маме, и голос, который произносит его имя, тоже принадлежит ей. Ее улыбка — как крючок, на который он попадается: он чувствует в горле наживку, заглатывает ее и позволяет намотать себя на катушку, чтобы сократить расстояние между ними. «Мамочка!» Натаниэль вскидывает руки, спотыкается о провод, о чью-то ногу и бежит.

Она падает на колени, и от этого лишь сильнее становится рывок. Натаниэль уже так близко, что видит, как она плачет, но не совсем четко, потому что и сам плачет. Он чувствует, как соскакивает крючок, забирая с собой молчание, которое уже неделю раздувает его, и за секунду до того, как обнять ее, это молчание лопается и срывается с его губ хриплым дискантным радостным криком.

— Мамочка! Мамочка! Мамочка! — так громко кричит Натаниэль, что заглушает все, кроме биения материнского сердца у себя под ухом.

За неделю он подрос. Я поднимаю Натаниэля на руки, улыбаясь как идиотка, и камеры запечатлевают каждое движение. Фишер собрал журналистов и сейчас даже читает им проповедь. А я зарываюсь лицом в сладкую шейку Натаниэля, пытаясь соотнести свои воспоминания с действительностью.

Неожиданно рядом с нами оказывается Калеб. Лицо его непроницаемо, как и тогда, когда мы в последний раз виделись наедине, по ту сторону стекла, в тюрьме, в комнате для свиданий. Хотя его показания помогли меня освободить, я знаю своего мужа. Он сделал то, что он него ожидалось, но это совершенно не значит, что он поступил так по своей воле.

— Калеб, — рассеянно начинаю я. — Я… я не знаю, что сказать.

К моему удивлению, он протягивает «оливковую ветвь» — кривую улыбку.

— Это победа. Неудивительно, что вокруг столько журналистов.

Улыбка Калеба становится увереннее, он обнимает меня за плечи, увлекает за собой, и я становлюсь на один шаг ближе к дому.

Я знаю такие анекдоты.

Что у медузы посредине?

Пупочка.

Почему скелет не переходит дорогу?

Духу не хватает.

Почему чашка отправилась в больницу?

Почувствовала себя разбитой.

Чем ящерицы выстилают пол на своих кухнях?

Хвостами.

Как называется слепой динозавр?

Какой-к-черту-завр.

Вот еще один:

Тук-тук.

Кто там?

Сиди.

Какой Сиди?

Сиди, я сам открою.

Когда он рассказал мне этот анекдот, я не смеялся.

Глава 6

Вот так я вернулась к своей прежней жизни. Мы втроем сидим за столом, завтракаем, как любая другая семья. Натаниэль водит пальчиком по буквам заголовка утренней газеты.

— М… — негромко произносит он. — А, М…

Я смотрю на снимок поверх чашки. На нем я с Натаниэлем на руках, рядом стоит Калеб. Каким-то образом Фишер тоже умудрился попасть в кадр. На заднем фоне, в отдалении, стоит Патрик; я узнаю его только по туфлям. Сверху надпись кричащими черными буквами: «МАМОЧКА!»

Калеб убирает пустую тарелку Натаниэля, когда сын убегает в комнату играть — он расставил там две армии пластмассовых динозавров для войны юрского периода. Я бросаю взгляд на газету.

— Я живой пример плохой матери, — говорю я.

— Устала быть самой знаменитой убийцей в масштабах штата? — Он кивает на стол. — Что в конверте?

Светло-коричневый конверт из официальной инстанции, перевязанный красной бечевкой. Я обнаружила, что он застрял в газете между местными новостями и новостями спорта. Верчу его в руках, но на нем нет ни обратного адреса, ни каких-либо других опознавательных знаков.