Писательские дачи. Рисунки по памяти - Анна Масс

По берегам Колод-озера разбросано шесть деревень. Мы тянули жребий, кому какая деревня. Нам с Леной досталось Заозерье, километрах в трех от Погоста.

Сразу же нам не повезло: хозяйка красила пол и не захотела с нами разговаривать. К тому же оказалось, что у нее в прошлом году уже побывали студенты из Петрозаводска.

— Три дня у меня Сережка сидел! Всё вымотал!

В следующей избе старушка тоже отказалась петь.

— Раньше много писен знала, а нонь все забыла.

— Ну, не может быть, чтобы все! Ну, вот нищие у вас раньше ходили, вот что они пели?

— Калики-то перехожие? А много пели, божатки! Бывалоча, и про Лазаря пели, и про Михаила-от Архангела…

— Ну, спойте про Лазаря.

— Про Лазаря? Ой, беда-то бедная, всё забыла!

— А свадебные? — упрашивали мы. — Ведь справляли же у вас свадьбы! Пели! Причётывали! Неужели вы все причёты забыли?

— Э-э, подружки божоны, молода была — баско причетывала, а нонь ницяго не помню!

— Да вы и сейчас еще не старая!

— Какое не старая — восемьдесят на Троицу стукнуло!

— Ну и что? Нам один старичок пел, ему уже девяносто, а он всё помнит!

Это мы будим в старушке дух соревнования. Возраст легендарного старичка увеличивается в зависимости от возраста упирающейся «носительницы». Иногда помогает.

Но упрямая старушка все-таки нам ничего не спела, даже рассердилась под конец:

— Котора фрянка манить буду, коли ницяго не малтаю!

На местном диалекте: какого черта врать буду…

Так и ушли ни с чем.

Сели на бревна возле какой-то избы. Моросил дождь. Хотелось есть.

Оставался еще Андрей Июдич Кузнецов. Его адрес дала нам наша хозяйка, он был ей то ли деверь, то ли свояк. Нам показали его избу.

Июдич с женой обедали. Нас посадили за стол и принялись угощать. Мы ели «рыбник» — крупную плотву, целиком запеченную в пирог. С пирога срезают поджаристую крышку и едят, подцепляя рыбу вилкой прямо с блюда и заедая хрустящими кусочками крышки. Необыкновенно вкусно! К чаю хозяйка подала целое блюдо теплых, рассыпчатых колобков.

Андрей Июдич, пообедав, ушел на работу — он кузнец. Сказал, чтобы мы пришли к нему в семь часов вечера — он нам будет петь и сказывать.

Повеселевшие, наевшиеся, мы на всякий случай зашли в соседнюю избу, и тут нам подфартило: хозяйка, правда, петь не захотела («кабы вы мне, сугревушки, бутылочку поставили, я бы вам спела, а так — хоть черту свисни мои писни»). Зато мы записали от ее внука разные считалочки. Детский фольклор нам тоже нужен.

До семи часов мы гуляли у озера, рвали васильки, плели веночки. Лена рассказывала о своем женихе Димке. Он учится в МАИ. Они дружат с седьмого класса и должны пожениться, как только оба защитят диплом. Вообще-то, он настаивает расписаться раньше, сразу по ее возвращении, но последнее время ей кажется, что она к нему охладела. Как-то ей с ним стало не о чем говорить. Она пытается привить ему любовь к классической музыке, к живописи, к литературе, а ему это ничего не интересно. Кроме того, у них совершенно разные взгляды на многие вещи. Но всё у них уже решено, обговорено с его родителями и ее мамой: первое время они будут жить у его родителей, те обещают помочь с первым взносом на кооператив. Так что обратного хода нет. Ее мама правильно говорит: нечего искать журавля в небе. Главное, чтобы человек был надежный.

Лена как-то обреченно потупилась, и ее милое, наивное лицо со светлыми глазами и смешной родинкой на кончике носа стало печальным.

— А у вас уже — было? — спросила я.

— Что было? — не поняла она.

— Ну… Это!

— Нет, что ты! — покраснев, ответила она.

Я вспомнила, что, когда уезжали, рядом с ней на вокзале стоял коренастый парень с густыми насупленными бровями и беспокойным, ревнивым взглядом небольших острых глаз.

— Это он тебя провожал?

— Он, — ответила Лена и вопросительно на меня взглянула, молча спрашивая — как он тебе?

Что мне ей ответить? Что не надо безвольно подчиняться обстоятельствам, что еще не поздно отказаться от заведомо нелюбимого жениха? Но какое я имела право навязывать ей свой опыт?

— По-моему, нормальный, — сказала я.

В семь часов мы пришли к Июдичу, но дома не застали: он ушел к соседке резать барана.

Снова мы пили чай с наливками и сочнями, хозяйка, Настасья Ильинична, маленькая, подвижная, очень добрая, рассказывала: шестьдесят семь лет, сыновья разъехались, «доць» умерла, внук с ними живет. После чая мы помогли ей перемыть посуду, и она спела нам массу песен. Голос у нее низкий (тут обычно поют высокими голосами), грудной, не очень сильный, но выразительный. Пела масленичные, обрядовые, жестокие романсы. Комната вся в вязанных круглых ковриках, на полу — полосатые дорожки. По стенам лавки, на столе самовар. Иконы, фотографии родственников в рамках из серебряной фольги. Белобрысенький внук Саша возится на лежанке с кошкой. За окнами — белая ночь: нежный апельсиновый закат и струящееся синее озеро. А женщина за столом сидит, подперев голову, и поет. Голос мягкий, печальный, с характерным северным выговором:

Скоро-скоро ль придется расстаться,Да не скоро придется забыть.Скоро ль горькие слезы польютсяНа мою ли на белую грудь…

Андрея Июдича мы так и не дождались. Он зашел на минутку и снова ушел — выпивать по поводу того, что зарезал барана.

Мы не жалели об этом.

Через два дня группа наша снова разделилась: Майечка, Марина и Юра отправились за четырнадцать километров на Пелус-озеро, а мы с Леной, Женей и Екатериной Александровной — в другую сторону за пятнадцать километров, на Салм-озеро. Удивительно, как легко дались мне эти пятнадцать километров. Может, я уже привыкла к рюкзаку. А может, поверила в свои возможности. К тому же мы шли вечером, солнце не пекло, и комары нас не кусали, потому что мы намазались диметилфталатом.

Деревня Татарская гора, куда мы пришли, стоит на самом берегу озера. Екатерина Александровна тут же принялась помогать хозяйке ставить самовар (к слову сказать, еще ни разу нам тут не встретились неприветливые хозяйки), а мы, как всегда, — на озеро, купаться. А потом — самовар, простокваша («простокиша»), топленое молоко, картошка в мундире, соленые рыжики. На стенах — плакаты, все почему-то в повелительном наклонении: «Стреляй метко!», «Будь бдителен!», «Стой на страже!»

Екатерина Александровна осталась ночевать в избе, а мы с Леной и Женей устроились на сеновале, подстелив одеяла, утопая в душистом сене. Смотрели в большое полукруглое окно и радовались быстрой смене впечатлений. Только позавчера катались втроем на лодке по Колод-озеру, пытаясь догнать малиновые отсветы белой ночи, огибали островки, слушали, как шуршат хвощи. От ударов веслами вода завихрялась в сложный, как на «досюльных» полотенцах, орнамент. Лена сидела на корме и, казалось, впитывала в себя все, что видела.