Словацкая новелла - Петер Балга
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он: Брось. У тебя есть сигареты? Сыпь. Все, поживее.
Я: Эдо, я не могу этого понять. Что случилось? Как могло такое произойти?
Он: Помолчи. Закури сигарету.
Судорожно, жадно затягивается. По привычке держит сигарету в ладони, а рукой разгоняет дым. Как мне все это знакомо!
Я: Не могу поверить, что ты — враг. Враг партии. Мой враг.
Он (насмешливо): Благодарю.
Он мне не доверяет, я это чувствую. Он переводит взгляд с предмета на предмет, ни на чем не останавливаясь. И не смотрит мне в глаза. Это уже не старший мой брат. Это уже не мой Эдо, а нечто измененное до неузнаваемости — некая не известная мне химическая реакция. Но я упрямо пытаюсь разгадать ее природу и говорю:
— Я обязан тебе всем, чем я стал. — Я хочу, чтобы он вспомнил. И обещаю: — Я буду воевать за тебя, Эдо.
И тут как будто что-то искривило его широкий рот, его нижнюю толстую губу. Он скользнул по мне взглядом. И я увидел его глаза. В них был страх.
Он прошептал:
— Оставь это, Малыш. — «Малыш» — так меня звали в лагере. Я чуть не расплакался.
Я сказал:
— Нет, не могу, не оставлю, это ошибка. Роковая ошибка.
Он отвернулся и долго молчал. И в наступившей тишине я почти явственно услышал, как его душа хоронится от меня. Он бросил окурок на пол и затоптал его большим сапогом.
— Никакой ошибки. Старый агент.
— Какая чушь! — не удержался я. — Неужели кто-нибудь этому поверит?
— Испанский интербригадовец. Пересыльный лагерь во Франции. И так далее. Все понятно. Никакой ошибки. Близок к троцкистам. Вражеская разведка. О других обвинениях не знаю.
Он стоял навытяжку, как на допросе или декламируя что-то. Я знаю эту позицию. Это — защитная позиция узников, самооборона от любого, кто бы ни пришел из «другого мира», оттуда, не от них. Это некая разновидность мнемотехники, и слова — уже не слова, а какие-то заклинания. В этом случае ничего поделать нельзя. Эта стена несокрушима.
Я знал, что разговор окончен. И именно в ту минуту совершенно отчетливо понял, что Эдо невиновен. Эдо невиновен, так же как невиновен я.
— И все-таки я попытаюсь, — настаивал я.
Он молча повернулся к дверям — оттуда доносился шорох. Нужно было срочно закруглять разговор.
— Может быть, нужно передать что?
— Некому. Там у меня никого нет. — Послышались шаги караульного, и Эдо зашептал быстро-быстро: — Приноси сигарет. Много сигарет. Если еще придешь сюда.
— Хорошо, — ответил я. На этом все кончилось.
21 июня
Письмо от Элы. Известие ошеломляющее. Она была у врача, она ждет ребенка. Конечно, ничего сверхъестественного в этом нет, наоборот, этого следовало ожидать. Эла пишет об этом весьма хладнокровно.
Ничего сверхъестественного не произошло. Пройдет несколько недель, и мы поженимся. Наверно, даже раньше намеченного когда-то срока. Хорошо бы мне побывать в Братиславе. Не только из-за Элы, но и по делам. По делам Эдо, например. Да, я непрестанно думаю о нем, о его протянутой руке с вытатуированным номером, о его поникших плечах. Такие дела не терпят отлагательств — это не плащ и не шляпа. Я думаю об Эдо, даже когда в голове тысячи забот, даже когда я захвачен головокружительным темпом работы, — он рядом. Я не вижу его, но ощущаю постоянно. Я помню о нем, помню, помню. Нет, я все-таки не могу поверить… Никогда не поверю. Как это могло случиться? Он всю свою жизнь отдал революции. Я знаю его глаза и его тайные, невысказанные мысли. Ведь если человека коснулась смерть, он не способен лгать.
Нет, нет, нет, это невозможно себе представить, это исключено. Совершена какая-то роковая ошибка. В Эдо я не сомневаюсь — иначе я вынужден был бы сомневаться в самом себе. А разве мог бы я жить и работать на благо революции, если бы сомневался в самом себе? Революции нужны люди цельные, монолитные, не знающие страха и сомнений. Сомнение — это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Колеблющийся человек нерешителен и бездействен. К чему бы нас привели наши сомнения? Но боже мой, что же мне делать с Эдо? Как избавиться от преследования его глаз, в которых застыл страх?
Раньше у меня все было так ясно — весь мой жизненный путь, все было размечено, словно по плану. И как назло эта встреча! Иногда я ловлю себя на том, что я зол на Эдо: и зачем я вообще его встретил? Зачем он вообще существует? И почему это свалилось именно на меня?
22 июня
Сегодня ко мне приходила мать товарища О. Товарищ О. уже три дня не был дома. Если верить ее словам, вполне вероятно, что он насовсем покинул наш городишко. Пил. Да, пил, а у него плохое сердце. Я посочувствовал старушке. В милиции она уже была. Что еще я могу сделать? Я ничего о нем не знаю и — говоря по правде — больше ничего знать не хочу. Мне неприятно вспоминать о нем. Я его не обижал. И хватит с меня упреков. У меня есть работа. Я тружусь ради будущего и имею право на душевное спокойствие. Не могу я бесконечно терзать себя исповедями, словно кающийся грешник. А в чем, собственно, я провинился? Если бы у всех совесть была столь же чиста, как у меня! Наверно, эту писанину пора кончать. Это какой-то вывих, ведь я же не институтка. По моему замыслу, тетрадь эта должна быть мне помощником. А что вышло? Спасибо за такую помощь! Послезавтра я собираюсь в Братиславу. Там совещание по дальнейшим мерам подъема сельского хозяйства. Надо не забыть дать телеграмму Эле. За окном светит месяц и благоухают липы. Два часа ночи, а я еще не сплю. Когда же в последний раз я выспался по-настоящему? Если говорить по совести, я боюсь засыпать, боюсь не сна, а сновидений. Смутных, темных, тревожных сновидений. Я знаю, это из-за Эдо. Прежде, пока я не увидел его в лагере, такие страшные сны мне не снились.
23 июня
Пишу наспех, в поезде. И зачем только я захватил с собой эту тетрадь? Она сопровождает меня, как конвоир.
Утром на вокзал меня отвез наш шофер. Он был сам не свой. Я спросил, что с ним. Оказалось, товарища О. ночью сбил грузовик. Шофер скорее всего невиновен. Это случилось неподалеку от стройки. Товарищ О. был пьян и бросился под машину. «Жалко, — добавил шофер, — я три года возил его. Хороший был человек». — «Да, конечно, — согласился я. —
