Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— M-r Беке, что такое раб?

Вы разве не знаете? — Он даже как будто удивился. — Раб — это... да вот все они... все, кого можно сечь, бить, истязать... все, кого вы видите вокруг себя, — ваш кучер, ваш садовник, ваш повар, ваш лакей, ваша няня — все это ваши рабы. И вся эта деревня — это тоже всё рабы...

Не знаю уж, моя ли это индивидуальная особенность или это со всеми так, но когда я слыхал и даже и теперь слышу про кого-нибудь что-нибудь, я всегда стараюсь найти следы этого — какую-нибудь черту, выражение, особенность — у него на лице, в глазах. Мне что-то все кажется, что это содеянное им или присущее ему непременно должно иметь свое отпечатление у него в лице... Так вот было и тогда. Помню, когда мы вернулись домой, на балконе у нас накрывали стол для чая, и лакеи приносили чашки, стаканы, молочники, корзинки; я смотрел на них, на их лица, и искал эту неведомую мне, но, наверно, присущую им особенную черту, эту особенность, которая бы соответствовала тому, что мне про них, рабов, сейчас говорили...

И много тогда было такого. Каждый день что-нибудь. И на все это наводили или m-lle Бибер, или m-r Беке...

Должно быть, все это точно так же клало особенный отпечаток и на меня, отражалось и на мне самом... Отец, по крайней мере, однажды вечером, смотря на меня, сказал матушке довольно громко, так что и я это слышал:

— Ты не замечаешь, он стал какой-то странный, чудной...

— Он здоров. Он ничего, кажется... — ответила она, поглядывая на меня.

— О, ja. Ег ist ganz gesund...[30] — подтвердил и Богдан Карлович, бывший в этот день дежурным.

Но это все было еще начало. Впереди ожидали впечатления более сильные...

VIII

Ружья от лесничего привезли тогда же, и очень скоро. Самое меньшее и самое легкое дали мне, потом другое по легкости взяла себе m-lle Бибер, а третье, тяжелее всех, досталось m-r Беке. Привезли их вечером, так что сейчас же стрелять из них было уже поздно.

— Вы вставайте завтра раньше, как только встанет солнце, мы устроим тир за садом, на выгоне, а вы будете учиться, — говорила m-lle Бибер, очень смело и ловко, как совсем привычный человек, вскидывая ружьем.

Я смотрел на нее и завидовал.

Наутро наши упражнения начались. Я встал, кажется, еще до солнца, раньше всех, так что и m-г Беке и m-lle Бибер мне пришлось дожидаться. Там, на выгоне, за садом, они устроили тир, то есть к какой-то доске гвоздиками прибили лист белой сахарной бумаги с нарисованными на ней углем кругами, отмерили расстояние в пятьдесят шагов, так что каждые десять шагов были обозначены колышками, и, когда все было уж готово, стали показывать мне и объяснять, как следует заряжать ружье, как держать его во время стрельбы, как целиться и проч.

— Только не горячитесь, не спешите... Особенно на охоте. И плохо будете стрелять, и кого-нибудь еще подстрелите, — учил меня m-r Беке.

— Ах, ну что ж он, маленький, что ли? Он и сам понимает, что это не шутка, — говорила m-lle Бибер.

— Не маленький, а надо предупредить.

— Serge, ведь вы не маленький, — продолжала она. — Ведь вы знаете а, b, с, d...

И она тормошила меня, хохотала, серьги в ушах у нее так и болтались, блестели на солнце.

Наконец все приготовления были кончены, все наставления сделаны, ружья заряжены.

— Цельте в самую середину круга, вот в эту черную точку... Ну, стреляйте... смелей, — сказал m-r Беке, отходя от меня шага на два.

Я потянул за «собачку». Какая-то сила рванула у меня ружье из рук, в ушах раздался оглушительный гул... А в плечо что-то толкнуло слегка. Я сделал первый выстрел...

M-lle Бибер, m-r Беке и за ними я, сперва крупными шагами, а потом уж чуть не рысью побежали к тиру.

— Попал, отлично попал! — кричала m-lle Бибер.

Мы начали считать дробинки.

— Отлично... Вот, вот, вот... вот еще... вот, — говорила она, показывая пальцем на пробитые на бумаге дырочки. — О, он отлично будет стрелять.

— Только вы взяли немного выше, — говорил m-r Беке. — Ружье «отдает»... надо брать под цель... Надо класть заряд меньше...

Я стоял с замирающим от радостного волнения сердцем, улыбался и посматривал на блестевший у меня в руках ружейный ствол.

— Ну, еще раз. Надо несколько раз в день стрелять. Через неделю можно будет и в птиц начать учиться, — говорил Беке.

Мы простреляли чуть не целый час. Я один сделал выстрелов двадцать. Потом стреляли m-lle Бибер и m-r Беке. Критиковали ружья, рассказывали, какие где-то когда-то были у них, рассказывали разные случаи из «настоящей» охоты и проч.

Я жадно слушал все это и, разумеется, был весь одно внимание, одно возбуждение.

M-lle Бибер, оказалось, по словам m-r Беке, стреляет действительно «тоже очень недурно».

«Тоже...» — подумал я...

Мне это «тоже» очень пришлось по сердцу.

На возвратном пути m-r Беке «влет» застрелил ворону. Птица упала навзничь и как-то глухо ударилась о землю. Мы подошли — она была мертвая. Из широко раскрытого рта на серые перья текла алая кровь. Черные блестящие глаза наполовину были закрыты веками — серой тоненькой кожицей...

M-lle Бибер начала рассматривать, куда попала ей дробь, разбирала перья, дула на них, чтобы они поднимались... И в руках она держала ее навзничь, брюшком вверх. Голова безжизненно болталась.

Мне было жалко ее. Немножко неприятно и как-то даже жутко, но это чувство очень скоро прошло, и, во всяком случае, оно не было во мне настолько сильно, чтобы омрачить впечатление первых уроков стрельбы или хотя на мгновение вызвать раздумье — ходить на охоту или нет?..

В этот же день, когда мы пришли в дом, за чаем и m-r Беке и m-lle Бибер рассказывали, что они даже удивились, как это я так хорошо стреляю.

— Для первого раза — очень хорошо, очень, очень, — повторяла m-lle Бибер.

Ворону я принес с собою и внес было ее даже в столовую, но и матушка, и Анна Карловна, и даже Богдан Карлович чуть не хором испустили крики (очень, впрочем, слабые и сентиментальные) сожаления о постигшей ее участи.

— Бедная!.. Ах, зачем это?

— Унесите ее...

— Бедная птичка!.. Что она сделала?..

Ворону куда-то унес лакей, а мы продолжали разговор о том, как, когда и куда идти или ехать на охоту, когда я выучусь порядочно стрелять в цель.

— Самая лучшая охота у Петра Васильевича в Прудках. Я не знаю, это не по моей части, но все хвалят, — заметил отец. — И потом ведь это и близко — верст шесть-семь...

— Прудки?.. Это m-r Пьер?.. Это имение m-r Пьера? Это вот что тут недалеко?.. Мы хотели тогда, помните, туда ехать, проведать этого бедного брата вашей няни, которого m-r Пьер так жестоко наказал! — воскликнула m-lle Бибер.

Матушка взглянула на нее с упреком: к чему, дескать, вы говорите это?.. Отец сказал:

— Да... Он шутить не любит... Это действительно тиран... В полном смысле слова — тиран...

IX

M-r Пьер, то есть дядя Петр Васильевич, был человек очень богатый. У него и кроме Прудков было много имений, и даже гораздо больших, но он постоянно жил в Прудках. В молодости он служил в гвардии, жил в Петербурге, там и женился, но у него вышла какая-то «история» с женой, за нее заступились ее влиятельные родственники, вышла «история» еще более скандальная, по которой он должен был выйти в отставку; он вышел и поселился в Прудках. «Ее» мы никогда не видали. Знали, что зовут ее Агния и что хотя она была, и чисто русская, но по-русски едва говорила. Детей у них было всего только одна дочь, которая и осталась при матери. Все это мы, то есть я и сестра, знали по кой-каким обрывкам разговоров, которые мы слышали между отцом и матушкой. У нас последнее время Петр Васильевич не бывал — у него вышла какая-то ссора с отцом. Прежде он бывал, и очень даже часто, но после этой ссоры перестал ездить и только один раз в год присылал поздравить Соню (сестру, его крестницу) со днем ее рождения и ангела 17 сентября. Посланный обыкновенно устно передавал сестре его поздравление, целовал у нее ручку, отдавал коробку конфект, фрукты, какой-нибудь подарок-игрушку и, запинаясь, с осторожностью отвечал на расспросы отца или матушки, как поживает Петр Васильевич, и уезжал обратно. Это повторялось каждый год. Других сношений и отношений не было. У нас он не бывал, и мы не видали его года два или три перед этим.

Прудки было очень большое село. Там было две церкви, огромный барский дом, сад, оранжереи, конюшни — усадьба была громадная. За садом начинался парк, потом шел выгон, за выгоном деревня — несколько длинных кривых рядов деревянных изб, бедных и жалких до последней степени.

Я помню — часто приходилось слышать, как говорили: «Это самые разоренные мужики во всей губернии...» Они и в самом деле, должно быть, жили ужасно бедно: очень уж были жалкого вида их избы, дворы, клети и проч. На них всё отчего-то не было крыш, то есть не было соломы — одни стропила и решетник...

Ближе к усадьбе, с другой стороны сада, был поселок, почти такой же бедный с виду, но все-таки как будто более веселый и притом гораздо меньший сравнительно с деревней, — тут жили дворовые.

Когда, бывало, прежде мы приезжали в Прудки, то проезжали всегда мимо этого поселка, и я помню, наша нянька, указывая на людей, которые выходили из изб, говорила: «Это охотники...» Они были все в розовых и красных ситцевых рубашках, в каких-то особенных шапках, и тут же вокруг них всегда вертелось множество борзых и всяких других пород собак. От няньки же мы слыхали, что для этих собак режут лошадей и их мясо дают им, — что ужасно жалко смотреть, как это режут лошадей, и проч., и проч. На детские нервы эти рассказы действовали противно, и с этим противным чувством смотрели мы и на этот поселок, где жили охотники, режущие лошадей, и проч.