Большая и маленькая Екатерины - Алио Константинович Адамиа

— Не забудь лампу потушить.

Гуласпир задул лампу и, взяв под мышку глиняный кувшин, на цыпочках вышел из комнаты и спустился во двор. Осторожно, крадущимися шагами прошел он поляну для посиделок и направился к кладбищу.

Дойдя до реки, он остановился. Любил он послушать голос реки. Ведь она как человек, играет волнами и словно бормочет что-то тебе. Но нет, Гуласпир не выдаст свой секрет даже Сатевеле! Ведь он и Кесарию не посвятил в свою тайну! Вот когда он принесет полный кувшин меда, тогда ей все и расскажет, хотя зачем говорить, он просто поставит кувшин с медом перед Кесарией, и она обрадуется, похвалит Гуласпира и, конечно, одобрит его затею.

Гуласпир пошел вдоль берега реки и, не останавливаясь, поднялся в гору. Мельница Абесалома Кикнавелидзе спала. И не только мельница, спало все Хемагали. Двери во всех домах были закрыты, нигде ни огонька, спали и деревенские сорвиголовы, а до мельницы Абесалома Кикнавелидзе никому не было дела! Да, Хемагали спало, а Гуласпир Чапичадзе среди ночи шел на кладбище.

Около кладбищенских ворот он замедлил шаг. В молодости он даже проходить мимо кладбища боялся, но вместе с молодостью ушел и страх. Смотрите сами: в полночь, когда вся деревня спит, Гуласпир пришел на кладбище… Держа в руке свой кувшин, он заберется на липу… Будьте спокойны, Гуласпир знает язык пчел и не боится их. Он сможет до отказа наполнить кувшин медом для Кесарии.

Не боится Гуласпир и этих молчаливых могил, ведь на мертвецах лежит слой земли толщиной в два аршина, а над некоторыми еще и огромные могильные плиты.

И все-таки не без страха открыл Гуласпир кладбищенскую калитку, перекрестился и, поднявшись на цыпочки, прислушался. Хемагальское кладбище спало.

Сделав глубокий вздох, Гуласпир осторожно, но довольно решительно двинулся вперед. Подойдя к липе, он сел на торчавший из земли корень. Шутка ли? Проделать такой путь в гору без передышки! Он посидел всего несколько минут, но они показались ему вечностью. Да, вот он и отдохнул. Гуласпир начал подниматься на дерево, медленно, осторожно, все выше и выше. Вот и дупло! Он сел на толстую ветку и посмотрел на кладбище — мертвецы и воробьи спят, к улью тоже подкрался сон. На кладбище навалилась гнетущая тишина.

Не спеша достал он из дупла соты и, наполнив медом свой глиняный кувшин, облегченно вздохнул: «Слава богу, все кончилось благополучно. Ни живые, ни мертвые ничего не узнали…»

Гуласпир привычно взвалил кувшин на спину, и он показался ему что-то слишком тяжелым. Но не отливать же теперь? «Нет, Гуласпир еще не так постарел, чтобы он не смог донести до дому полный кувшин меда. Просто нужно не спешить и почаще останавливаться, чтобы передохнуть, ведь за мной никто не гонится. Отойду немного от кладбища и начну петь».

Спустившись с дерева, он облегченно вздохнул и вдруг так и обмер.

Словно вынырнув из-под земли, перед ним появились две фигуры с закутанными в белое головами. Из прорезей, как из глазниц, с дьявольской усмешкой на него смотрели глаза.

Эти колючие, гипнотизирующие глаза приведений душераздирающе пристально смотрели на Гуласпира. И вдруг привидения воскликнули:

— Безбожник, куда ты уносишь мед, принадлежащий мертвым?

Кувшин сам собой сполз со спины Гуласпира и оказался на земле. Гуласпир хотел закричать, но только беззвучно зашевелил губами! Вдруг он подпрыгнул, чертом проскочил калитку и в ужасе помчался вниз по тропинке.

«Прости меня, господи! Прости! Боже милостивый, в жизни больше никогда не согрешит Гуласпир!»

Реваз сам был в ту ночь вместе с деревенскими мальчишками, и поэтому ему в таких подробностях вспомнилось то злополучное приключение Гуласпира…

Было уже за полдень, тень от лип переместилась, и в разрушенную церковь заглянуло солнце, высветив ее уцелевшие стены, покрытые плющом и мхом, и кучки птичьего помета и сухих веток кругом.

Тяжело стало на сердце у Реваза. Он окинул прощальным взглядом кладбище, поправил камушки на могиле матери, шепча при этом слова прощания, и тяжелым шагом пошел прочь, словно не двадцать лет назад, а сегодня, только сейчас, похоронил здесь свою мать.

«Отец уже должен вернуться из города».

Он прибавил шагу.

«Все-таки я не должен был отпускать его одного».

Но Александре Чапичадзе — человек слова. Кому-то в городе он обещал принести деревянные блюда. И вот вчера рано утром, взвалив на спину три липовых блюда, он пустился в путь…

На мельнице Абесалома Кикнавелидзе Реваз решил передохнуть. Ее распахнутая настежь дверь скрипела при малейшем дуновении ветерка. Реваз вошел внутрь. Почему-то эта мельница напоминала ему разрушенную хемагальскую церковь: почти всю осоку, которой была крыта крыша, унес ветер, с северной стороны из стены повываливались доски, пол и все вокруг было усыпано опавшими листьями, тут и там виднелись кучи золы и птичий помет…

Услышав чье-то пение, Реваз вышел из мельницы и еще издали узнал Гуласпира, который с большой корзиной за плечами, тихо напевая, спускался по склону. Он возвращался из города и, видимо, был слегка под хмельком.

…И двадцать лет назад Гуласпир с такой же корзиной ходил в Хергу. Ему была известна одна, скрытая от постороннего глаза, тропинка, по которой он с полной корзиной за спиной рано утром незаметно выбирался из деревни, а возвращался домой уже главной дорогой, всегда с покупками и навеселе.

Гуласпир вечно жаловался на боли то в ноге, то в сердце, то у него ломило суставы, но каждую пятницу и воскресенье он нагружал доверху корзину и направлялся в город на базар. Ранней весной он торговал ореховыми, яблоневыми и грушевыми саженцами, летом — яблоками и грушами, осенью — инжиром и орехами, иногда ему удавалось выпросить у Кесарии несколько кругов домашнего сыра. Гуласпир уверял всех, что это отец с детских лет приучал его торговать, а потом он уже не смог отвыкнуть.

Гуласпир тоже издалека узнал Реваза. Приблизившись, он сбросил на землю пустую корзину, тыльной стороной ладони вытер губы и расцеловался с соседом, которого очень давно не видел. Потом похлопал его по спине, тряхнул за плечи и внимательно оглядел с головы до ног.

— Ты немного изменился, Александрович!

Это «Александрович» неприятно резануло слух Реваза, и он сухо сказал:

— Постарел я, дядя Гуласпир!

— Нет, этого я не говорил! Тебе до старости еще далеко. Не то что ты, я еще не постарел… Ты мне лучше скажи, ты надолго приехал?

— На недельку-то останусь.

— Как это ты решился, ведь для такого человека, как ты, провести неделю в деревне — настоящий подвиг, Александрович!

На этот раз