Hermanas - Тургрим Эгген

— Думаешь, тебе удастся выставить картину? — спросил я в конце.

Ему удалось ее выставить. Шел, несмотря ни на что, 1979 год.

С Энрике, последним из триумвирата плохих парней, я познакомился недели через две после встречи с Пабло. Нас представил друг другу Эрнан. За столиком в глубине зала сидел маленький, похожий на кота человек с лоснящимися прилизанными волосами в черном костюме и галстуке; по обе стороны от него находились две увешанные украшениями амазонки. Император и его конкубины. Подойдя поближе, я увидел, что это мужчины. Мужчины в женской одежде.

— Зови меня Кико. — Энрике пожал мне руку. — И познакомься с Кармен и Лолитой.

Они прощебетали что-то в ответ жеманными голосами.

— Image is everything[54], — сказал Энрике по-английски. Я не понял и попросил перевести. Перевода я тоже не понял. Но со временем до меня дошло: Кико имел в виду, что мне следует лучше одеваться. Сам он напоминал карикатурного агента ЦРУ, и в той ситуации два трансвестита тоже были частью его образа, или «имиджа», а потому он производил неизгладимое впечатление.

Кармен и Лолита были причудливыми, но милыми созданиями. Утомительно стараться выглядеть красиво и гламурно в обществе, где все выдается по карточкам, и ни «блеск», ни «наряды» не вписаны отдельной строкой в наши libretas. Поэтому в их манере одеваться было что-то старомодное: бабушкины блузки и туфли, модифицированные своими руками, кружева, едва не распадающиеся в хлопковую пыль. Кармен также сделала мужественную попытку закрасить сочный синяк под правым глазом.

Мне стало любопытно, откуда он взялся, и я спросил об этом, заметив про себя, что непроизвольно начал говорить так, словно обращался к пожилой даме.

— Это было в прошлую субботу, corazón[55], — ответила она. — Мы были в баре «Мозамбик» у Соборной площади, знаешь? Стильный и спокойный званый вечер, только для нас, пяти девочек. Никаких драк, никакого шума. А потом пришел мент. Оп! В машину — и в отделение у площади Пласа-Франсиско. Они там просто ужасные!

— Ты даже представить себе не можешь, — добавила Лолита. — Кармен запала на того красавчика-полицейского. Не думала, что оба они оттуда выйдут.

— Заткни свою пасть, — сказала Кармен. — Он совершенно не в моем вкусе. Слишком грубый. Приставучих мужиков можешь оставить себе.

Кико только смеялся, и сначала я истолковал это как равнодушие к чужим несчастьям. Потом я понял, что смеяться было необходимо. Ни у кого не было такой суровой жизни, как у трансвеститов, и никто не смеялся больше них.

Вскоре после этого Лолита покинула нас, а Энрике внезапно склонился ко мне и заговорщицки улыбнулся:

— Пойдем со мной.

В другом конце зала Лолита нашла мужскую компанию. Как обычно, как я понял позже, ее жертвой стал кряжистый, крепкий, нарезавшийся портовый грузчик.

— По моим наблюдениям, — сказал Энрике, — через пять-семь кружек пива ее начинают принимать за женщину. В удачные дни — через пять кружек.

Мы держали парочку в поле зрения, и через некоторое время они уже сидели и обжимались в уголке. Мы ждали мгновения, когда пальцы грузчика под столом доберутся до цели. Момент настал. Мужчина резко поднялся.

— Сейчас будет скандал, — сказал я.

Лолита тоже поднялась, начались крики, разобрать которые мы не могли. Внезапно колени здоровенного грузчика подкосились. Бармен Антонио подошел и стал ругаться. Лолита покинула бар под громкие возмущенные крики.

— Типично. Теперь ей снова заказан вход сюда, — сказал Кико.

— Что случилось?

— Утюг в сумочке. Антонио теперь из кожи вон лезет из-за того мента. Думаю, это мудро с его стороны.

Сам Энрике не испытывал сексуального интереса к трансвеститам. Его занимали высокие мужественные mulatos, и с ними он был нетипично тактичным. Как правило, они были женаты. Он и сам был женат. Жена Кико Вивиана, королева острословия, была довольно известным драматургом. Она крайне редко одаривала нас своим ледяным очарованием в «Дос Эрманос». Их брак был «устроен» для того, чтобы получить жилье. Немного похож на мой, другими словами. Люди утверждали, что Вивиана была лесбиянкой, то ли оттого, что она им отказала, то ли оттого, что им хотелось видеть симметрию в вещах. Но это было неправдой. Я точно знаю, что одно время у них был общий любовник, отчаянный и запутавшийся мужчина, который в конце концов посватался к Вивиане, но был отвергнут и брошен как ею, так и Кико.

Кико говорил об этом: «Я настоящий гомосексуалист, потому что люблю мужчин, а не созданий, которые ведут себя как женщины». Как и сюрреалист Пабло, он упрямо и демонстративно выделялся. Никто не запрещал кубинцам носить темный костюм и галстук, но не многие видели в этом смысл. Здесь тропики. Кико в наследство досталось два или три немного потертых костюма. «Ну как, похороны прошли хорошо?» — было ритуальным приветствием Эрнана, обращенным к нему.

Энрике был самопровозглашенным универсальным гением. Он писал, рисовал, занимался живописью и фотографией, документировал (что бы это ни означало!), снимал фильмы и сочинял музыку. Разумеется, все это он проделывал с разной степенью уверенности и таланта. Поэтому Энрике заявил, в полном соответствии с развитием американского и европейского искусства последних лет, что именно «процессуальное» является Богом. То, что человек делал, было не так важно, как то, как он это делал. Идея была важнее результата. Энрике считал себя автором, инициатором, начинателем. Работу могли сделать другие, с пользой для себя.

Недавно Энрике представил (если можно так сказать) фильм о своем посещении туалета. Он не спешил. В конце фильма камера заглядывала в унитаз и показывала то, чего он достиг. Пресса терпеливо писала, что этот фильм критикует буржуазное общество изобилия. (Нас это не касалось, несмотря на то что самые выдающиеся из нас наверняка ходили в туалет столько же, сколько люди из богатых стран.)

— Я умираю от смеха, — прокомментировал это Кико. — Вот что я пытаюсь сказать: я какаю на тебя, Фидель Кастро. Мне насрать на тебя и твое фашистское государство.

— Не так громко, — сказал я. Некоторые из случайных посетителей «Дос Эрманос» начали поглядывать на нас.

— Да, а если я буду говорить немного громче, все поднимутся и зааплодируют мне. Весь рабочим народ.

Энрике жил аплодисментами. По утверждению Пабло, он происходил из знатного рода. Его дедушка был графом Эрмоса или что-то в этом духе. Поскольку тут замешана генетика, ею можно было объяснить его некоторую надменность, гибкое отношение к труду и свободному времени и еще одно, не менее важное: потребность Энрике иметь свиту. Он верховодил нашей компанией. Новенькие и посторонние должны были сдать экзамены на послушание и остроумие. Быть лояльным по отношению к Энрике означало сносить обиды от него и просить добавки. Покориться его нигилистической вселенной.

Только спустя несколько лет я понял, откуда у Кико появилась мысль о создании своей маленькой империи. От Энди Уорхола. Именно Уорхол вдохновил его на то, чтобы окружить себя лейб-гвардией трансвеститов. Энрике хотел создать компанию а-ля нью-йоркская «Фэктори». Свободный коллектив художников, музыкантов, фотографов и моделей, зависящих от него и доступных ему. Это была его «фиолетовая бригада».

Если Кико требовалось что-то написать, ответственным за произведение становился я. Это случалось не часто, но мы провели вместе несколько вечеров за созданием «манифеста», документа, который в опубликованном виде незамедлительно привел бы нас в тюрьму. Я исключил из манифеста свое имя задолго до окончания работы над ним.

Шел 1979 год, и казалось, что разрешено делать что угодно. Культурная среда раздвигала границы во все стороны. Сексуальность была для многих только лишь полем боя.

«Искусство должно быть абсолютно свободным» — вот лозунг, которым часто пользовались и Кико, и Пабло. Иногда я задумывался, насколько они свободны на самом деле. Поскольку на Кубе не было коммерческого искусства — оно существовало только для элиты, для тех, кто добился международного признания, избегая разногласий с различными комитетами и угодничая, — нам приходилось самим искать себе меценатов. Все чаще и чаще я чувствовал, что нашей настоящей публикой была цензура. Не существовало ничего, что могло бы шокировать обывателей. Первый и наиважнейший вопрос, стоявший перед художниками: пропустят ли это? И когда пропускали, художник торжествовал: только посмотрите, что пропустила цензура! Это победа, лишенная смысла, поскольку диалог между творцом и аппаратом цензуры — вещь весьма ограниченная. В нем участвуют далеко не все. Не стану утверждать, что я был лучше других в этом отношении. Но случалось, я задумывался, а не продают ли художники себя слишком задешево.