Ключъ - Марк Алданов

Горенскому собственно и вообще не хотeлось участвовать въ спектаклe. Его привлекало преимущественно общенiе съ молодежью, къ которой онъ больше не принадлежалъ,-- въ передовомъ кругу, частью, вдобавокъ, полуеврейскомъ: князь Горенскiй въ своей природной средe почти {285} такъ же (только съ легкимъ оттeнкомъ вызова) щеголялъ тeмъ, что бываетъ у Кременецкихъ, какъ Кременецкiе хвастали имъ передъ своими друзьями и знакомыми. Роль Пьеро-печальнаго досталась Беневоленскому. Фоминъ, хотя и продолжалъ говорить: "со мной, какъ съ воскомъ", немного обидeлся и отказался играть, отчасти, впрочемъ, изъ подражанiя князю.

Вообще, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, вначалe не обошлось безъ обидъ и непрiятностей. Не приняла участiе въ спектаклe и Глафира Генриховна, недовольная ролью Суры, которую ей предложили въ сценe изъ "Анатэмы". Пришлось подобрать сцены такъ, чтобъ вовсе не было ролей пожилыхъ женщинъ. Не разъ ворчалъ и самъ Березинъ. Но потомъ все пошло хорошо: обиды удалось загладить и репетицiи проходили весело.

"При сiяньи лунномъ,

Милый другъ Пьеро,

Одолжи на время

Мнe свое перо",

пeлъ за сценой Никоновъ. У него былъ недурной голосъ. По залу опять пронесся одобрительный гулъ. "Да онъ прекрасно поетъ",-- прошептала Наталья Михайловна. Никоновъ бойко перескочилъ черезъ перила,-- этого явленiя на репетицiяхъ особенно опасались: перила то и дeло падали. Съ долгимъ раскатомъ смeха, показавшимся публикe очень веселымъ, а Витe непрiятно-неестественнымъ, Григорiй Ивановичъ, въ бeломъ костюмe, осыпанный густо пудрой, съ замазанными усами, бросился къ ногамъ Муси. Витя не ревновалъ Мусю къ Никонову,-- онъ чувствовалъ, что Григорiй Ивановичъ ей нисколько не нравится, -- но его грызла тоска по роли веселаго Пьеро, которая могла вeдь достаться и ему. {286}

Витя на репетицiяхъ окончательно влюбился въ Мусю. Въ присутствiи другихъ она обращала на него мало вниманiя,-- Витя по совeсти не могъ обидeться (вначалe хотeлъ было), ибо всe безъ исключенiя другiе актеры были значительно старше его. Кромe того Муся съ перваго же дня заявила, что не считаетъ участниковъ спектакля гостями и никeмъ заниматься не будетъ: "мы здeсь всe у себя дома",-- сказала она. Это ей не помeшало остаться хозяйкой, а гостямъ -- гостями. Но особенно любезна и внимательна Муся была только съ Березинымъ.

Однажды, довольно поздно вечеромъ, Витя послe репетицiи случайно остался послeднимъ гостемъ. Муся попросила его посидeть еще, подлила ему рома въ чай и принялась разспрашивать его полунасмeшливымъ, полупокровительственнымъ тономъ о разныхъ его дeлахъ, начала съ его родныхъ, съ училища и уроковъ, спросила, не п?р?и?т?e?с?н?я?ю?т?ъ ли его дома. Характеръ ея разспросовъ подчеркнуто ясно свидeтельствовалъ о томъ, что она считаетъ Витю ребенкомъ. Но въ интонацiяхъ Муси слышалось и другое. Она сама не знала, зачeмъ попросила Витю посидeть еще, не знала толкомъ, о чемъ съ нимъ говорить,-- и вмeстe съ тeмъ ей было съ нимъ интересно. Красивая наружность Вити нравилась Мусe, хотя онъ былъ "молокососъ". Отъ уроковъ она вдругъ перешла къ другому, и въ упоръ, съ особеннымъ выраженiемъ въ бeгающихъ глазахъ, спросила Витю, былъ ли онъ когда-либо влюбленъ. Ироническая интонацiя Муси показывала, что она не совсeмъ въ серьезъ задаетъ этотъ вопросъ провинцiальной барышни. Внутреннiй смыслъ вопроса былъ, впрочемъ, нeсколько иной: Мусe зачeмъ-то хотeлось получить отвeтъ, узналъ ли уже Витя женщинъ. Вeроятно, она разъяснила бы свой {287} вопросъ,-- этотъ разговоръ на сомнительную тему съ мальчикомъ прiятно щекоталъ ей нервы,-- и положенiе Вити стало бы весьма труднымъ: онъ не умeлъ лгать и ему пришлось бы, немного помявшись, признаться въ томъ, что составляло главную заботу его жизни,-- Витя женщинъ еще не зналъ. Къ его спасенью, въ эту минуту въ комнату вошла Тамара Матвeевна. Она тоже была съ нимъ любезна, однако такъ зeвала, стараясь скрыть зeвки, и съ такимъ интересомъ спрашивала, въ которомъ часу ложатся спать у нихъ дома, что Витя счелъ нужнымъ проститься. Муся проводила его до дверей. Витя тревожно ждалъ, что въ передней она повторить свой вопросъ. Но Муся только ласково сказала, что рада была хорошо, п?о ?н?а?с?т?о?я?щ?е?м?у съ нимъ поговорить. Витя вдругъ, уже передъ выходной дверью, поцeловалъ ей руку -- и вспыхнулъ. Онъ былъ хорошо воспитанъ и тотчасъ почувствовалъ, что сдeлалъ неловкость. Впрочемъ, онъ объ этой неловкости не сожалeлъ. Муся вечеромъ, раздeваясь, долго съ улыбкой вспоминала о Витe, о своей нетрудной побeдe...

...Спасти насъ отъ тоски могла бы перемeна,

Но не мeняется наскучившая сцена.

"Да, не мeняется",-- съ тоской подумалъ Витя,-- "а давно пора бы ей перемeниться... И училище пора кончать"... Пьеса, видимо, нравилась публикe. Несомнeнный успeхъ, кромe Муси, имeлъ и Никоновъ. Это раздражало Витю, хотя онъ не былъ завистливъ. Веселый Пьеро уже побeждалъ Пьеро-печальнаго, и близилась минута, когда онъ долженъ былъ поцeловать Коломбину,-- сцена эта особенно украшала роль перваго Пьеро въ мечтахъ Вити. "Какъ скверно играетъ болванъ {288} Беневоленскiй: тянетъ, тянетъ!.. Сейчасъ шестое явленiе, радостный Пьеро плачетъ... Ну, плачетъ Григорiй Ивановичъ слабо...-- "Вы плакать можете?.." Какъ она хороша...-- "Вы плакать можете?" Да, могу, могу, Марья Семеновна, очень могу, Муся... Вотъ теперь поцeлуются... А я ограждалъ входы!.."

Майоръ Клервилль внимательно слушалъ пьесу, кое-что разобралъ и искренно этому радовался. Игра Муси приводила его въ восторгъ. Однако, и ему не понравилась сцена поцeлуя,-- онъ нашелъ ее неестественной и неудачно сыгранной. Когда "Бeлый ужинъ" кончился и раздались шумныя рукоплесканiя, Клервилль поднялся съ мeста и стоя долго апплодировалъ Мусe. Его высокая фигура, во фракe, о которомъ долго потомъ говорили молодые люди, привлекла общее вниманiе зала.

Лакей внесъ и подалъ Мусe два огромныхъ букета. Сiяя счастливой улыбкой, Муся взяла цвeты и поднесла ихъ къ лицу, совершенно такъ, какъ это дeлала прieзжавшая въ Петербургъ Сара Бернаръ. Тамара Матвeевна знала, что одинъ букетъ былъ отъ Березина. "А другой отъ кого? Не отъ Нещеретова ли?" -- подумала она, густо краснeя отъ радости. Нещеретовъ, сидя, снисходительно хлопалъ, переговариваясь со стоявшимъ Семеномъ Исидоровичемъ, который нeжно посылалъ дочери воздушный поцeлуй. "Изъ актеровъ никто не поднесъ цвeтовъ, значитъ и другiе не догадались, или не надо",-- утeшалъ себя Витя. Муся быстро прошла за кулисы и вывела оттуда скромно упиравшагося Березина. Апплодисменты еще усилились, особенно послe того, какъ Муся грацiознымъ жестомъ протянула Сергeю Сергeевичу цвeты. Въ залe долго не смолкали рукоплесканiя. {289} На сценe шутливо апплодировалъ, какъ бы самому себe, Никоновъ. "Креме-нецкая!" -- вдругъ яростно заоралъ онъ, изображая галерку. Кто-то въ залe со смeхомъ подхватилъ это восклицанiе. -- "Браво, Никоновъ, бб-и-исъ!" -- ревeлъ взвинченный своей игрой и успeхомъ Григорiй Ивановичъ. Клервилль подошелъ къ самой рампe, восторженно апплодируя Мусe.

-- Это вeрно отъ него тотъ большой букетъ, -- сказала вполголоса дама, сидeвшая между Витей и Глафирой Генриховной.

-- Что-жъ, англо-русское сближенiе теперь въ модe,-- отвeтила съ улыбкой Глафира Генриховна.-- Вотъ и спектакль пригодится.

-- Les mariages se font dans les cieux.

-- Семенъ Исидоровичъ поможетъ небесамъ...

Витя, какъ разъ съ поклономъ и извиненiями надвигавшiйся на дамъ -- онъ тоже стремился къ рампe,-- слышалъ этотъ разговоръ, который показался ему чрезвычайно непрiятнымъ. Онъ оборвалъ извиненiя и быстро отошелъ. Глафира Генриховна впослeдствiи такъ и не могла понять, почему Витя, до того столь милый и предупредительный, сталъ съ нею вдругъ нелюбезенъ, смотрeлъ на нее почти съ ненавистью и еле отвeчалъ на ея вопросы.

V.

Никто не могъ бы назвать неудачникомъ Яценко. Онъ имeлъ заслуженную репутацiю умнаго, образованнаго, прекраснаго человeка, былъ счастливъ въ семейной жизни, нeжно любилъ жену и сына. Его служебная карьера, не будучи особенно блестящей, была достаточно успeшной и быстрой. Однако, при всемъ ровномъ характерe {290} Николая Петровича, у него бывали дни, когда его жизнь представлялась ему ненужной, разбитой и безсмысленной. Въ такiе дни Яценко по возможности избeгалъ встрeчъ съ людьми, запирался у себя въ кабинетe и читалъ съ нeкоторымъ ожесточенiемъ философскiя книги.

Николай Петровичъ понималъ языкъ философскихъ книгъ, и чтенiе это доставляло ему удовлетворенiе,-- но преимущественно какъ своего рода умственная гимнастика, какъ экзаменъ по развитiю, который онъ всегда съ честью выдерживалъ. Душевнаго успокоенья эти книги ему не давали. Слишкомъ трудно было перекинуть въ его жизнь простой и короткiй мостъ отъ ученыхъ словъ и отвлеченныхъ мыслей. Наступала усталость, Яценко откладывалъ философскiя книги и раскрывалъ "Смерть Ивана Ильича", которая волновала его неизмeримо больше.

Съ Толстымъ у Николая Петровича былъ старый счетъ. Онъ думалъ, что другого такого писателя никогда не было и не будетъ, и въ творенiяхъ Толстого видeлъ подлинную книгу жизни, гдe на все, что можетъ случиться въ мiрe съ человeкомъ, данъ -- не отвeтъ, конечно, но настоящiй, единственный откликъ. Николай Петровичъ былъ еще молодымъ судебнымъ дeятелемъ, когда появилось "Воскресенье". Любя свое дeло, гордясь судомъ, онъ болeзненно принялъ этотъ романъ, почти какъ личное оскорбленiе. Юридическiя ошибки, найденныя имъ у Толстого, даже чуть-чуть его утeшили, точно свидeтельствуя, что не все правда въ "Воскресенiи". Именно отсюда и началась глухая внутренняя борьба Николая Петровича съ Толстымъ. Но со "Смертью Ивана Ильича" и бороться было невозможно. Яценко понималъ, что ужъ въ этой книгe все правда, самая ужасная, послeдняя правда, на которую никто ничего отвeтить не {291} можетъ, какъ не можетъ отвeтить и самъ авторъ. Правда другихъ книгъ Толстого была менeе обязательной и общей. Съ Николаемъ Петровичемъ могло и не случиться то, что случалось съ Болконскимъ, Левинымъ, Нехлюдовымъ, Безухимъ. Но отъ участи Ивана Ильича уйти было некуда и Яценко иногда недоумeвалъ, зачeмъ, собственно, написанъ этотъ страшный разсказъ. Самый тонъ, зловeще-шутливый, почти издeвательскiй тонъ книги, особенно срединныхъ главъ, въ которыхъ Толстой какъ убiйца, п?о?д?к?р?а?д?ы?в?а?е?т?с?я къ Ивану Ильичу, по мнeнiю Яценко, свидeтельствовалъ о полномъ отсутствiи отвeта. Николай Петровичъ разъ двадцать читалъ "Смерть Ивана Ильича", и всякiй разъ якобы п?р?и?м?и?р?е?н?н?а?я книга эта вызывала у него лишь приступъ отвращенiя и ненависти къ людямъ, къ жизни, къ мiру. Впрочемъ, и это впечатлeнiе скоро проходило -- чаще всего отъ общенiя съ прiятными людьми, отъ успeшной повседневной работы. Николай Петровичъ приходилъ къ мысли, что безъ твердой религiозной вeры никакъ не можетъ быть оптимистическаго мiропониманiя. У него твердой вeры не было, настроенъ же онъ былъ въ нормальное время оптимистически и потому въ тяжелые свои дни представлялся самому себe живымъ парадоксомъ.