Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович

И ведь вот что еще интересно, Иван Никитич: это шопенгауэровское торжество рода над личностью структурно совпадает с тем толстовским пониманием искусства как «лабиринта сцеплений», то есть с гегелевской диалектикой как всеобщего, отвергающего формы конечного. Так что можно сказать, что Шопенгауэр – это в некотором смысле биологизированный Гегель. То есть философия Шопенгауэра совпала с пониманием искусства у самого Толстого. Вспомним океан, по которому нельзя провести линий. Анна, да и любой человек, любой индивид – линия на воде. Философия Шопенгауэра – это как бы трагическая изнанка гениального творчества.

И. Т.: Борис Михайлович, но ведь у Шопенгауэра есть собственная философия творчества, искусства во всех его видах, начиная от архитектуры и кончая музыкой.

Б. П.: Совершенно верно, и об этом необходимо сказать. Шопенгауэр пишет, что существующие жизненные формы, или идеи, как говорит Шопенгауэр (в платоновском смысле порождающих смысловых моделей), – это объективация мировой воли на том или ином уровне, и соответствующие искусства отражают или выражают эту ступень объективации. Но не такова музыка. В чем же ее особенность?

Музыка – такая же непосредственная объективация и отражение всей воли, как и сам мир, <…> музыка в отличие от других искусств отнюдь не отражение идей, а отражение самой воли, <…> именно поэтому действие музыки значительно сильнее и проникновеннее действия других искусств. <…> музыка, рассматриваемая как выражение мира, представляет собой в высшей степени общий язык, который даже к общности понятий относится приблизительно так, как понятия к отдельным вещам, <…> отличается от всех других искусств тем, что она отражает не явления, или, вернее, адекватную объектность воли, а непосредственно саму волю и, следовательно, всему физическому в мире противопоставляет метафизическое, всякому явлению – вещь в себе. Тем самым мир можно было бы с таким же правом называть воплощенной музыкой, как и воплощенной волей <…>. Музыка есть скрытое метафизическое упражнение души, не способной философствовать о себе.

То есть музыка высшее, самое полное из искусств. Но что такое вообще искусство? Здесь эстетика Шопенгауэра поднимается на необыкновенную высоту: искусство – это жизнь в чистом представлении, в успокоенности воли.

…мир как представление, рассматриваемый обособленно, когда мы, освободившись от волнения, вводим его один в сознание, есть самая радостная и единственно невинная сторона жизни, <…> мы увидим в искусстве более высокую степень, более полное развитие всего этого, так как оно по существу дает то же, что и зримый мир, только более концентрированно, совершенно с определенным намерением и осмысленностью, а потому в полном смысле слова может быть названо цветком жизни. Если весь мир как представление есть лишь зримость воли, то искусство – уяснение этой зримости, камера обскура, которая показывает предметы чище и позволяет лучше обозревать их в целом; эта пьеса в пьесе, сцена на сцене в «Гамлете».

Наслаждение всем прекрасным, утешение, которое дарует искусство, энтузиазм художника, позволяющий ему забыть о тяготах жизни, – это единственное преимущество гения перед другими людьми, которое одно возмещает ему страдание, возрастающее вместе с ясностью сознания, и одиночество среди чуждых ему людей, все это зиждется на том, что в себе бытие жизни, воля, само бытие есть постоянное страдание и отчасти ничтожно, отчасти ужасно; напротив, в чистом созерцании, только как представление или воспроизведенное в искусстве, свободное от мук, оно служит значительным зрелищем. <…> он сам – воля, которая так объективируется и пребывает в постоянном страдании. <…> (но) оно освобождает его не навсегда, а только на мгновения, оно для него еще не путь из жизни, как для святого, достигшего резиньяции, – а только временное утешение в ней до тех пор, пока его возросшая от этого сила, устав, наконец, от игры, не обратится к серьезному.

Вот формула жизни Толстого. Он находился на такой ступени человеческого величия, что уже и утешение творчеством перестало для него существовать. Он и попробовал путь святого, резиньяцию, отказ от жизни как вот этой вселенской иллюзии. Но для него этот отказ, этот знаменитый побег оказался концом жизни. Гениальный человек, гениальная жизнь.

И. Т.: Борис Михайлович, можно ли говорить о толстовском морально-религиозном учении как о чем-то несущественном у него, ненужном, зряшном?

Б. П.: Это учение чрезвычайно значимо в контексте его собственной жизни, в этом ее шопенгауэровском, так сказать, сюжете. Какое-то воздействие оно имело как в России, где создалась известная секта, так и на Западе, в основном в англо-саксонских странах. Русские толстовцы – это не всегда анекдот, как это представлено у Бунина. Солженицын в «Архипелаге» рассказывает об очень успешном существовании толстовских сельскохозяйственных коммун уже в советской России, их, естественно, уничтожили в коллективизации.

И. Т.: Марк Поповский на Западе издал книгу об этих коммунах.

Б. П.: Да, конечно, Марк Александрович Поповский был серьезным исследователем и благородным человеком. Вообще Толстой был несомненным кандидатом на роль русского Лютера, вождя русской реформации. Увы, времена и сроки оказались иными. Что же касается самого Толстого, то, повторяю, его индивидуальному жизненному сюжету это придало необыкновенную остроту. Конечно, его проповедь вступила в противоречие с его гениальным творчеством, имевшим собственную философию. Об этом, кстати, Лев Шестов написал значительную книгу, она называется «Добро в учении графа Толстого и Фридриха Ницше».

И. Т.: Как же он их сопоставил?

Б. П.: Книга Шестова имеет вот этот самый подзаголовок – «философия и проповедь». И оказывается, что философия Толстого едва ли не полностью совпадает с философией Ницше. Пункт совпадения – в отрицании самодовлеющего понятия добра. Но для Толстого это верно лишь частично, на первых его порах. Подлинная философия Толстогохудожника выражена в одном афоризме «Войны и мира», Пьер Безухов это говорит: я хочу жить и не чувствую вины за это желание. Или вот еще один интересный анализ Шестова. Он вспоминает Соню из «Войны и мира» и спрашивает: а почему у хорошей Сони жизнь не получается, а у плохой Наташи получается? А так граф Толстой жизнь понимает: воздаяния и заслуги отнюдь не совпадают. Наташа в разговоре с княжной Марьей, уже женой Николая Ростова, говорит:

– Знаешь, что, – сказала Наташа, – вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о Соне.

– Что? – с удивлением спросила графиня Марья.

– «Имущему дается, а у неимущего отнимется», помнишь? Она – неимущий; за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, – я не знаю; но у нее отнимется и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, что Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике?

Это ведь точно то, что говорил Ницше: жизнь выше морали. Но у него это было, как известно, некоей бравадой: больной не имеет права на пессимизм, говорил Ницше. Вообще, он некий с ног на голову поставленный Шопенгауэр: тот писал, что единственно правильная позиция – отказ от воли к жизни, а у Ницше все наоборот: жизнь, воля к жизни, воля к власти, как он вариативно говорил, – главное. Но Толстой, конечно, полнее пережил философему и сюжет Шопенгауэра. Естественнее, что ли.

Кстати было бы вспомнить один эпизод из «Анны Карениной». Каренин приходит к знаменитому адвокату, чтобы начать дело о разводе, и вот он видит в этом адвокате, с его модной мебелью, некоего древнего Пана: