Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Как патетично звучали эти слова! И как они были далеки от истины! За ними не скрывалось и тени понимания существовавших и будущих тенденций политического развития ситуации в стране. Тогдашние сторонники Сталина оказались неспособными заглянуть не только в отдаленную, но и в ближайшую перспективу. Им недоставало не только дальнозоркости, но и элементарного чувства политической осторожности и сдержанности. В пылу полемики они стали жертвами собственной самонадеянности и самоуверенности. Что же касается их сравнения со Сталиным, то в этот период он показал себя деятелем, стоявшим высоко над ними, несопоставимым с ними по политическому чутью и умению маневрировать, использовать малейшую брешь в позиции как своих противников, так и будущих потенциальных соперников.

Его искусство маневрирования проявлялось как в большом, так и в малом. Он в это время целенаправленно сглаживал разногласия с Троцким, чтобы предотвратить формирование объединенного оппозиционного блока против себя. Об этом, в частности, говорит и смысл выступления одного из близко стоявших тогда к нему политических соратников — А. Микояна. Его речь также заслуживает того, чтобы ее подробно процитировать, поскольку через призму этой речи явственно проглядывает вся политическая стратегия самого Сталина.

А. Микоян говорил на съезде: «Здесь, товарищи, выступали с докладами т.т. Зиновьев и Бухарин. Во что вылилось их выступление? Это есть по сути дела взаимное раздевание вождей, взаимное оголение: вот у тебя то-то и то-то, у тебя это и т. д. Я должен сказать, товарищи, что съезд не нуждается в напоминании о том, кто наши вожди, какие они, у кого какие недостатки. Ильич так крепко написал об этом, что это из нашей памяти не уйдет.

(Голоса: «Правильно!») Зря напоминать здесь об этом. Но раздевать друг друга перед всей страной, перед всем миром, — зачем это, в чью это пользу? Вы думаете, мы не знаем, кто такой Сталин, Троцкий, Бухарин, Зиновьев. Каменев и другие? Мы очень хорошо это знаем. Ильич дал каждому из членов нашего руководящего коллектива справедливую оценку. Но дискредитировать наших вождей перед мелкобуржуазной массой, — зачем это? Разве исторические ошибки, осужденные в прошлом всей партией, надо здесь вытаскивать? Никому теперь этого не требуется. Мы на Троцкого нападали именно за то, что он старые ошибки Октября Зиновьева и Каменева, уже исправленные, выкладывал только для того, чтобы бить Зиновьева и Каменева. Мы все стали за них против Троцкого. Не потому, что мы были не согласны с Троцким в том, что ошибка была, и не потому, что мы прикрывали эти ошибки Каменева и Зиновьева. Вовсе нет. После того, как люди сознали ошибку, они честно работали в партии и не ошибались, и мы были против того, чтобы бить их за старые ошибки. Тов. Троцкий подчинился, он больше не говорит об этом. Мы его раз покрыли, и он согласен. Зачем вам идти по пути т. Троцкого, от которого сам Троцкий отказался?»[180].

Словом, генсек сам и через лиц, близких к нему, не только строил глубоко эшелонированную линию обороны, но и готовил силы для предстоявших новых политических схваток. Он прекрасно понимал, что они неотвратимы. И не только в силу того, что его устремления к дальнейшему укреплению своих властных позиций неизбежно встретят сопротивление со стороны как открытых противников, так и части нынешних сторонников. Не менее, а скорее более важную роль играли факторы, касавшиеся генеральной стратегической линии, которая вызревала в его мозгу и которая, как он сознавал, обязательно натолкнется на противодействие. В том числе не в последнюю очередь со стороны так называемых правых в лице Бухарина, Рыкова, Томского и других.

Если оценивать политическую философию Сталина как единое целое, то следует констатировать: игра на противоречиях составляла один из важнейших компонентов ее составляющих. Один из крупнейших биографов Сталина И. Дейчер предпринял попытку дать своего рода философское, а если быть более точным, то — политико-психологическое объяснение этой двойственной политики Сталина, когда он заимствовал из арсенала своих противников те или иные лозунги и положения и использовал в дальнейшем в своей политической игре. И. Дейчер пишет, что по своему характеру Сталин в целом не был склонен идти на компромиссы и конфликт между его рассудком и его характером во многом лежал в основе его поведения. «Сталину постоянно приходилось делать неожиданные и необычайно резкие прыжки то в ту, то в эту сторону политического спектра. Раз за разом мы видим его либо намного правее его правых критиков, либо намного левее его левых критиков. Его периодические резкие повороты являлись конвульсивными попытками центриста удержать равновесие в катаклизмах своего времени… Он появлялся перед партией с формулами, некоторые части которых были заимствованы им от правых большевиков, а некоторые от левых большевиков. Но это были странные компромиссные формулы: их цель состояла не в том, чтобы совместить крайности, а в том, чтобы взорвать и уничтожить их»[181].

Эта оценка, возможно, и страдает некоторой упрощенностью и прямолинейностью, но она, тем не менее, отражает присущие сталинской политической стратегии черты. Прежде всего он не страдал формалистическим подходом к разного рода теоретическим формулам и положениям. Не был рабом догм. Всякого рода политические союзы, альянсы и коалиции генсек рассматривал через призму своих политических целей и интересов. На эту особенность сталинской политической философии вполне справедливо и обоснованно обратил внимание в своей небольшой по объему, но достаточно содержательной книге о внешнеполитических взглядах Сталина М. Александров. Возражение вызывает утверждение М. Александрова, согласно которому сталинская политическая философия основывалась отнюдь не на марксизме. Это, на мой взгляд, — явное упрощение, хотя в подходе к ряду серьезных проблем генсек не останавливался перед тем, чтобы перешагнуть через косность и классовую узость ряда теоретических положений марксизма-ленинизма[182].

По моему разумению, объяснение известной политической лабильности Сталина имеет под собой серьезные основания. Хотя, конечно, утверждать, что Сталин вообще не мыслил в рамках марксистских категорий, — неверно. Он часто сам оказывался в плену тех или иных марксистских догм. Но в целом верх в его политических воззрениях брал здравый смысл, или прагматизм, как принято выражаться ныне.

Подытоживая рассмотрение данного исторического отрезка времени в политической биографии Сталина, следует заметить, что в сталинский период и в так называемый брежневский период (до наступления перестройки) этому этапу его деятельности давались в целом схематические, однобокие, а потому и далекие от истины оценки. Так, официальная история КПСС констатировала: «Съезд осудил неверие оппозиционеров в возможность победы социализма в СССР, показал несостоятельность их утверждений, будто политика партии после X съезда была сплошным отступлением, разоблачил капитулянтский характер установок оппозиции по коренным вопросам социалистического строительства. Опираясь на ленинскую оценку государственных предприятий как предприятий последовательно социалистического типа, съезд разоблачил ревизионистские измышления «новой оппозиции» о преобладании госкапитализма в советской промышленности… XIV съезд ВКП(б) имел важное значение для укрепления коллективного руководства партией, показав, что за годы революции выросли и выдвинулись воспитанные Лениным новые кадры, твердо стоявшие на позициях марксизма-ленинизма. Идейно разгромив «новую оппозицию», съезд продемонстрировал нерушимую сплоченность Коммунистической партии, ее боевой дух, готовность повести советский народ к новым победам в борьбе за социализм»[183].

Вся эта риторика относительно укрепления коллективного руководства, якобы ставшего важным итогом съезда партии, мягко говоря, далека от действительности. Более того, она по форме вроде бы и верна, а по сути своей прямо противоположна. Факты говорят о том, что в это время шел не процесс укрепления коллективного руководства, а совсем противоположный процесс — процесс постепенного упрочения личной власти генсека. Это настолько очевидный факт, что его можно принять как политическую аксиому, не требующую доказательств. Постоянно возникавшие на всем протяжении истории партии разговоры о коллективном руководстве, как правило, являлись лакмусовой бумагой, свидетельствовавшей лишь об одном — о разрастании внутренней борьбы за власть. Какой период ни возьми, факты подтвердят справедливость данного утверждения. Коллективное руководство играло роль некоего фигового листка, камуфлировавшего становление единоличного лидера в партии.