Простая Душа - Вадим Бабенко

Он рассказал, как в его голове стали рождаться хитроумные схемы. Ценности материального мира переходили из одной формы в другую, меняли маски, имена и владельцев, пересекали границы, океаны, препоны косного сознания. Каждый получал свою выгоду – а кто не получал, был, очевидно, ее недостоин. Никто не отбирал у бедных, лишь богатые попадали в ракурс, да и тех не тянули насильно. Они сами просились, привлеченные музыкой иностранных слов и игрой оттенков, создающих картину, в которой столь многое можно додумать. Абстрактные сущности сильны глубиной, но глубиной же они и опасны – двинув один рычажок, можно снести сразу несколько зданий, выражаясь фигурально, а порой и напрямоту. Он быстро понял это и научился использовать себе во благо за счет тех прочих, у кого с пониманием оказалось не так хорошо. Словом, ничего грязного: лишь офшоры и банки, чистые руки и таинства инвестиций – но перспективы открылись невероятные, и до сих пор еще он успел освоить лишь самую верхушку айсберга…

«Так что, Сиволдайск – для кого-то дикая степь, для кого-то пыль, скрипящая на зубах, для меня же – прорыв мысли и упорядочение бедлама, – произнес Тимофей торжественно после небольшой паузы. – Пусть это нескромно, но я, да, сделал здесь то, о чем другие даже не умели задуматься. А у всех ведь рыльце в пушку – от трудов праведных не наживешь палат каменных – вот все они и ко мне, выводить нахапанное за пределы, где не найдут… Хоть и завистников хватает, конечно, – он помрачнел. – Нравы тут, я говорил, простые. Кто в Волге купается сам, для удовольствия, а кого туда – с грузом в ногах, поминай как звали. Всякого хватало, но сковырнуть меня не сковырнули, а если где-то и потрепали, то я тоже зубами клацнул будь здоров. Вот так-то, Лизка…» – он вздохнул и закурил английскую сигарету.

Елизавета давно уже отвернулась от окна и наблюдала за ним с чуть заметной улыбкой. Струна внутри ослабла, сделалась почти беззвучна. Царьков казался ей ребенком, которого ничего не стоило обидеть, но, в то же время, она чувствовала в нем новую силу, даже и следов которой не замечала когда-то в Москве. Сейчас будет про баб своих рассказывать, – подумала она мельком, – как ему с ними не везло. Кто знает, может и правда не везло… – а Тимофей, тем временем, уселся на край стола, пододвинул к себе массивную пепельницу и посмотрел на нее серьезно и даже чуть печально.

«Но это, понимаешь ли, одно, а есть ведь еще и другое», – сказал он с некоторой досадой, будто даже злился на себя, а заодно и на безвинную Лизу. Отчасти это так и было – следовало переходить к более личным темам, а слова никак не шли на ум. Литераторам – им проще, борзописцам позорным, подумал он сердито, вспомнив о блестяще написанном письме, и повторил опять – «совсем другое…» – мучительно подыскивая следующую фразу.

«Да, я заметила, неуютно у тебя, – пришла Елизавета ему на помощь лишь с легчайшим подобием насмешки. – Квартира хорошая, нечего сказать, но что-то очень уж там безлико – как в общежитии для холостых».

«Ну вот видишь, – расстроился вдруг Царьков, – и ты говоришь… Я столько сил угрохал, по магазинам изъездился вконец, а недавно дядя гостил, так тоже сказал – общага и общага. Сам-то он хорош гусь: когда я приехал без копейки денег, он то нос воротил, а то и вовсе хотел подставить…» – и Тимофей, неожиданно для себя, перескочил на историю про дядю, которая, конечно же, была совсем не к месту.

Тут, по счастью, зазвонил телефон. Царьков снял трубку, отдал несколько коротких распоряжений и взял новую сигарету из пачки. «Да, дядя… Но это все пустое, – сказал он, махнув рукой. – Вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь. Я вообще-то на него не сержусь – какой-никакой, а родственник, у меня и так с родней напряг. Так вот работаешь, трудишься в поте лица, а мыслишка-то посещает: где мол близкий твой человек, для которого все это тут громоздишь, как египетскую пирамиду. И уют хочется, и наследника. Да и вообще, одному – оно, знаешь, не очень, что с деньгами, что без…»

Попав наконец в нужное русло, Тимофей успокоился и почувствовал даже что-то вроде вдохновения. Речь его вновь полилась свободно, а на лице отразились задумчивость и легкая грусть. Он не знал уже, кривит ли душой, и не желал об этом думать. Опять мелькали в его фразах наследник и пустая квартира, материальное благополучие и одинокий быт, а потом в центре всего утвердилось понятие «спутница», да так там и осталось до конца монолога. Сначала со спутницами был связан сплошной минор – тут Елизавета угадала верно – но потом зазвучала надежда, еще не подкрепленная содержательным фактом, а затем, в свое время, явился и факт. Состоял он в том, что к своим тридцати трем Тимофей Царьков осознал наконец, с какой именно из женщин он единственно может делить кров и остаток жизни – пусть шел он к этому осознанию трудно и наделал немало ошибок, из чистого упрямства пытаясь перечить судьбе.

Высказав все это и передернувшись внутри от несколько чрезмерной высокопарности слога, Тимофей подошел к Елизавете, но та вновь отвернулась к окну, пряча от него лицо, и он не решился ее обнять. После нескольких секунд молчания, она выдохнула наконец: – «Да…» – пристально глядя на улицу внизу.

«Нет, нет, не отходи, – сказала она тут же, услышав, что Тимофей сделал какое-то движение. – Дай-ка руку. Ничего себе, какая холодная… А скажи-ка, зачем ты меня тогда в Москве оттолкнул? И со шлюхой этой спутался, и уехал потом? Только не ври – пожалуйста».

Тимофей вздохнул и поморщился. Вся вдохновенная речь как-то сразу показался ему невыносимо пошлой. «Да чего врать, – ответил он мрачно, – сама что ли не понимаешь? Стыдно мне было и обидно, и не мог я больше – как безответная тля. Здесь, конечно, почти одно быдло, но побаиваются издали – для них я кто-то».

«А меня-то зачем было гнать? – спросила она, не поворачивая головы. – И еще эта медсестра…»

«Ты видела меня прежним, – пожал он плечами, – что ж тут непонятного. Я-то себя прежним больше не видел. И видеть не хотел, а медсестра… Что-то я уж и не помню никакой медсестры. Ну может и было что-то, да – чтобы ты разозлилась и ушла без объяснений».

«Без объяснений… – повторила Елизавета. – Уж лучше с объяснениями».

Она снова помолчала, потом отпустила его руку и повернулась к нему с несколько искусственной улыбкой. Все еще обижается, подумал Тимофей и был прав. «Ну, в общем так, – сказала она бодро, – я подумаю. Очень все это неожиданно и как-то наспех. По-моему, нам снова нужно знакомиться – и привыкать, и притираться».

Царьков понял, что первая часть плана не удалась. Он прошелся по комнате, передвинул пепельницу на столе, потом снова подошел к Елизавете. Она спокойно смотрела на него, не улыбаясь больше и не отводя глаз. «Лиза, – сказал он твердо, – понимаешь, мне нужно сейчас».