Всемирная Выставка - Эдгар Доктороу

— Ты сама не понимаешь, что говоришь, Роуз, — проговорил отец.

— Еще как понимаю, — донесся голос матери. — Ну да, времена тяжелые, это конечно, но ведь живут же другие как-то. А ты расслабился. Надо было затянуть ремень потуже. Сократить расходы, никаких кредитов, побольше оптовых сделок — как вести бизнес, я без тебя знаю. Если бы я там всем заправляла, не попал бы ты сейчас в такую передрягу.

Не дослушав спор до конца, я заснул. Но утром все было как всегда. Отец ушел на работу. Дональд — в школу. Мать накормила меня завтраком и спросила, все ли я уроки сделал.

Я понял, что они по-разному воспринимают ситуацию. Что-то произошло, но отец, похоже, считал, что он может еще все исправить, а мать убеждала его, что исправлять что-либо уже поздно. В разрозненном, отрывочном виде я этот спор слышал на протяжении уже нескольких недель — иногда поздним вечером, а иногда обиняками, иносказаниями они возобновляли его прямо при мне, за обеденным столом. В голосе матери звенели пророческие нотки. Она говорила так, будто что-то уже случилось, хотя не случилось еще ничего. Это меня особенно возмущало, при том, что я знал, что она, видимо, трезвее отца смотрит на вещи. Он все еще надеялся. Он настаивал: дескать, можно еще сделать то, можно это, и хотя меня его слова не особенно убеждали, но то, что она к его намерениям относится без всякого уважения, вообще не принимает его всерьез, меня возмущало.

— Опять сказка про белого бычка, — отмахивалась она. — Ну какой банк даст тебе ссуду при таком состоянии дел, как у тебя.

Ужасное событие надвигалось все ближе, ближе, но произойдет ли? Для каждого из нас это был вопрос жизни. Дональд все так же работал по субботам в отцовском магазине, как повелось с тех пор, когда ему исполнилось тринадцать. Денег он не получал, считалось, что это его долг по отношению к семье, и он его ревностно исполнял. Я тоже изъявил желание участвовать в общем деле. Стал по субботам ездить в магазин помогать Дональду. Окрепнув, я стал с ним вместе развозить покупателям товары на дом. Торговая Шестая авеню примыкала к жилым кварталам. Небольшие особняки и доходные дома между Шестой и Девятой авеню по обеим сторонам от Бродвея вмещали в себя население целого небольшого города, так что было где развернуться. Дональд доставлял пластинки, заказанные по телефону, кроме того, приемники и граммофоны, оставленные для ремонта. Иногда его маршрут пролегал к югу, в район 14-й улицы, где были склады оптовиков, снабжавших отца запасными частями и пластинками. Мне эти поездки были страшно интересны, во мне все трепетало, и я не боялся, потому что рядом был старший брат. В пятнистой тени надземки Третьей авеню мы проходили под черной стальной эстакадой, которая тряслась и гудела так, что дрожала мостовая, когда вверху с громом прокатывались невидимые поезда. Это был самый громкий шум в мире. Какой-то ураган звуков; когда поверху катил поезд, услышать, что тебе говорят, было невозможно. Там и сям видны были шпалы, между которыми — ничего, один воздух. Люди жили в домах, у которых окна третьего или четвертого этажа выходили прямо на пути, так близко, что, если захочешь, можешь выпрыгнуть на железную дорогу, а прожектор грохочущего локомотива светил по ночам в комнаты. Мы проходили мимо христианских благотворительных ночлежек, у дверей которых слонялись мужчины в мятых кепках и потертых пальто, озирая всех проходящих мимо; смотрели на рекламы татуировочных заведений и парикмахерских, где за стрижку и бритье брали пятнадцать центов, а то вдруг попадался ломбард с выставленным у дверей деревянным индейцем или тир — десять выстрелов за десять центов. Люди с рекламными досками на спине и груди и буклетиками в руках расхаживали по улицам, прославляя «Веселое ревю» и «Олд-Голд»: «Есть сигареты дешевле, но нет лучше». Мы останавливались под навесами кинотеатриков, рассматривали в их витринах кадры из фильмов и фотографии кинозвезд, о которых я слыхом не слыхивал. Как объяснил Дональд, там люди за десять центов просиживают целый день — просто чтобы было где выспаться. Разносчики продавали у тротуара с тележек все что угодно: обувь, галантерею, фрукты, даже книги. Какие-то мужчины спали в подъездах, подложив руки под голову, — взрослые мужчины, а спали свернувшись калачиком, прямо как я. Подъезд для них дом родной. Все это видя, как мог я не понять значение бизнеса? Урок достаточно наглядный. Мы с Дональдом продирались сквозь толпы, ожидающие, когда светофор зажжется зеленым, Дональд бесстрашно прокладывал путь в скоплении такси и грузовиков; трамваи, пробегая в тени надземки, сигналили нам звонками, и брат безошибочно выводил меня куда надо — на склады и в конторы, где нас ожидали и где для нас приготовлены были коробки, помеченные отцовским именем. Отец еще существовал в мире бизнеса, и это меня ободряло. Брат знал в городе все ходы и выходы. И вот мы снова в магазине, люди заходят, что-то покупают. Магазин как магазин. Неужто этого недостаточно?

Я решил, что не следует этот вопрос задавать ни отцу, ни матери. Спросил Дональда.

— Тут все не так просто, — сказал он. — Но это не твоя проблема. Маленьким не стоит об этом волноваться.

— Ну вот, всегда от меня все скрывают, — обиделся я. — Нам и на похороны бабушки пойти не разрешили, а ведь глупо же: разве не я первым увидел, что она умерла!

— При чем тут это? — сказал Дональд. — Здесь другое — здесь бизнес. Когда магазин переехал, покупателей стало меньше. Обзавестись клиентурой — дело долгое. Солидные покупатели, которые приходят снова и снова, называются клиентурой. А иначе товаров удается продать мало, и денег это приносит недостаточно — не из чего платить себе жалованье, нечем оплачивать счета, не на что восполнять запас товаров. Ну, понял теперь?

Так все и шло, а тут еще Дональд в конце первого семестра ушел из колледжа. Мне он сказал, что ему стало скучно, потому он и бросил. Верилось в это с трудом. Ведь он успел вступить в студенческое братство, и я знал, что он с удовольствием проводит время, общаясь с ребятами из братства — с братцами-студиозусами, как он называл их. Во владении братства был даже целый дом. Они там собирались и курили трубки. Однажды, в отсутствие Дональда пошарив у него в комнате, я обнаружил в ящике письменного стола письмо из колледжа с оценками — двумя D и двумя F. Значения оценок мне были известны — Дональд объяснял мне, что в колледже вместо цифр выставляются буквы — А, В, С, D и самая низкая оценка F. Я не верил своим глазам: неужто мой замечательный брат, которого в школе мне все эти годы ставили в пример как отличника, не справился с учебой в колледже? Что ж, начинает уподобляться родителям: становится взрослым, а за ними нужен глаз да глаз. Странные эти дела продолжались, все были недовольны, трое старших непрестанно ссорились, всем не нравилось, как ведут себя остальные, отец сердился на Дональда, мать бросалась на них обоих. Все, вместе взятое, загоняло меня глубже в себя, мне начинало уже казаться, что это я виноват со своей операцией; никто не выходил из дома попросту, а непременно хлопнув дверью, за обедом молчали, я ощущал себя несмышленышем. Лежа, чувствовал, как от висков к затылку криво сбегают слезы. У моего приятеля Арнольда из нашего класса наподобие этого росли уши: плотно прижатые, кривенькие, и вот так же у меня теперь расползались по затылку слезы. Я прямо чувствовал, как меня всего съеживает, стягивает в комочек.

В ту неприятную пору поддерживались все же некоторые традиции, как, например, воскресные обеды у бабушки с дедушкой в их квартирке на Магистрали севернее Кингсбридж-роуд. Я снова стал единственным представителем нашей семьи, сопровождавшим отца во время этих визитов. По мнению бабушки, наши финансовые неприятности явились следствием духа расточительности, царящего у нас в семье: видимо, Роуз могла бы держать себя поэкономнее — не умеет считать каждый доллар, слишком уж привержена к красивым тряпкам.

— Ладно тебе, Гэсси, — урезонивал ее дед. — Человек о деле говорит. Не можешь сказать ничего умного, так помолчи.

Даже отца задевала неспособность его матери думать ни о чем другом, кроме мотовства невестки.

— Папа, — однажды не выдержал он, — ну почему женщины всегда о своем? Мы будто бы и не существуем. Что бы у них на уме ни было — любовь, ненависть, — они только друг о друге и думают, словно они одни во вселенной! — и раздраженно поморщился.

— Ты все болтаешь, — сказала бабушка противным язвительным тоном, ковыляя по комнате с чайными чашками на подносе, и, грохнув подносом об стол, закончила: — А она тратит!

Одно из таких наших посещений совпало с визитом тети Френсис, которая впервые толком услышала о наших неприятностях. Она была очень элегантна в темно-синем костюме с белой блузкой и черной шляпе. На руках у нее были белые перчатки, которые, войдя, она сняла и бросила поверх своей кожаной сумочки. Сняла шляпу, провела рукой по красивым седым волосам. Она тут же всех успокоила — это она умела: как заговорит своим тихим, полным достоинства голосом, все тут же успокаивались.