Всемирная Выставка - Эдгар Доктороу

— Я поговорю с Эфраимом, — сказала она.

Я уважал тетю Френсис как раз за эту ее способность вносить успокоение. И родители ведь, когда понадобилось найти мне хорошего врача, положились на нее. Бабушку мать ненавидела, но тетю Френсис лишь по временам слегка не одобряла. При этом тетю Молли она любила — такую смешную, такую растрепу, а вот ведь дружила с ней, надо же. Отец любил обеих своих сестер и мать любил, а мужа тети Френсис, Эфраима, — нет, не любил, хотя мне ничего такого не говорил ни разу, но я сам догадывался.

Однако Френсис и ее муж Эфраим имели некую власть над нами. Я не совсем понимал какую. Я знал, что они богаче нас, но оставалось неясным, потому ли они богаче, что наделены способностью властвовать, или она пришла к ним вместе с богатством; при этом чувствовалось (во всяком случае, насколько я мог судить), что у них в семье всегда все в порядке — даже когда их дочь Лайла в раннем детстве, еще до моего рождения, заболела полиомиелитом, тут им пришлось, конечно, поволноваться, но они ни на миг не усомнились в том, что непременно найдут способ спасти ее, что они и сделали; да и потом, когда пришлось спасать меня, опять не сомневались в том, что им удастся что-нибудь придумать, и им удалось. Разобраться в том, какими именно представлялись мне тетя Френсис и ее муж, довольно трудно, но они явно стояли на одну, а то и на две ступени выше нас, хотя едва ли я мог бы внятно объяснить, что означает это «выше». Никто не позволял себе говорить с ними тоном, который был бы им нежелателен. Они всегда оставались хозяевами положения, повелевали, обладали умением управлять, что особенно впечатляло меня в моей красавице тете, причем для этого им не приходилось даже повышать голос.

Дональд занялся поисками какой-нибудь работы, хоть самой завалящей, — он не хотел больше работать у отца, потому что денег от отца ему не полагалось. Пока он ее не нашел, обещал между делом помогать иногда в магазине, но не по целому дню, потому что ему нужно искать настоящую, свою собственную работу. Среди многочисленных связей дяди Эфраима оказалось знакомство с владельцем большой полиграфической фирмы, Б. Дж. Уорринером. Фирмы столь солидной, что там печатались бюллетени всех выборов, проводившихся в Нью-Йорке. Печатались там и всяческие другие документы по заказам города и штата, а человек, владевший этой фирмой, был другом дяди Эфраима и пользовался его юридической помощью. Однажды Дональд получил по почте письмо от дяди Эфраима и еще одно с ним вместе, адресованное менеджеру по кадрам фирмы Уорринера. Я это письмо рассматривал через плечо Дональда, когда он уселся в кухне. «Осторожно, — сказала мать, — не замочи его. На стол не клади». По верху листа, похожего чуть ли не на пергамент, шли выпуклые буквы — их можно было пощупать кончиками пальцев: «Эфраим Голдман, адвокат». В письме дядя Эфраим обращал внимание менеджера по кадрам на мистера Дональда Альтшулера, проживающего в Бронксе по адресу: Истберн-авеню, дом 1650. Далее говорилось, что упомянутый молодой человек, подыскивающий в настоящее время достойную службу, известен автору письма в течение многих лет и может быть охарактеризован как подающий надежды юноша похвального ума и безукоризненного поведения.

Дональд получил в фирме Уорринера работу посыльного с окладом пятнадцать долларов в неделю. Черпать в такой работе удовлетворение он не мог: все-таки это как-то унизительно — стать рассыльным после того, как побываешь руководителем оркестра и походишь в колледж. «Значит, наш дядя Эфраим не такой влиятельный, как ему кажется», — разводил руками Дональд. Он уходил теперь по утрам из дому очень рано, потому что фирма Уорринера располагалась в южной части Манхэттена, на Гудзон-стрит, и туда надо было долго ехать в метро. Вернувшись домой, он распространял чуть заметный запах чернил. Говорил, что наблюдать за работой печатных машин довольно интересно. Еще говорил, что в цехе ему народ нравится, а клерки в конторе — нет. Они сидят у телефонов, занимаются сбытом продукции и чуть не лопаются от спеси. А вот когда надо в город выходить по всяким поручениям — это занятно. Он регулярно носил пробные оттиски в полицейское управление на Сентер-стрит и в муниципалитет на Чемберз. Любил бродить по южной оконечности Манхэттена; едва выпадало свободное время, отправлялся к пирсам. Когда относишь что-нибудь на Уайтхолл-стрит, нетрудно улучить минутку, чтобы поглядеть на паромы в парке «Бэттери». А если то был час обеденного перерыва, он отправлялся в Аквариум.

Но характер у Дональда изменился, он уже не общался с приятелями, играть со мной и вовсе не желал, а придя домой с работы, вообще ни с кем не разговаривал, валился на кровать и засыпал.

В моей памяти это время выглядит пасмурным. Зима выдалась суровая, на улицах все время лежал снег; несмотря на все усилия городского отдела санитарной обработки, снег накапливался, потому что с ним не справлялись снегоуборочные машины — поливальные цистерны с приделанными спереди лемехами, — да и рабочие с совковыми лопатами на длинных ручках не успевали спускать снег и слякоть в люки канализации. Снег лежал по обочинам мостовых хребтами, слежавшейся серой коркой держался под стенами домов. Солнце, казалось, вовсе перестало появляться, и свет покидал небо почти сразу после окончания занятий в школе. Я жался к приемнику, слушал любимые передачи. Читал книгу Ричарда Хэлибертона «Все чудеса мира», которую принесла мне в больницу Мэй Барски. Ричард Хэлибертон объехал весь мир, изучая его чудеса. Проплыл по всему Панамскому каналу, а когда строился мост Джорджа Вашингтона, лазил на самую его верхотуру. Однажды он тайно проспал ночь в Тадж-Махале, и демонстрировал фотографию, где он сидит на вершине самой большой пирамиды Египта. Он лазил по горам в Мачу-Пикчу, труднодоступный древний город перуанских инков. Путешествовал он то на корабле, а то даже и на летающей лодке.

Я обнаружил, что внимательно слежу за киносериалами. Мы с приятелями всерьез обсуждали, похож или не похож какой-нибудь герой из сериала на своего прототипа из книжки с картинками. В фильмах про Дика Трейси картинки комиксов воплощались наиболее последовательно. Я веровал, что Трейси — это действительно настоящий Трейси, правда, подбородок у него был не такой выдающийся, как на картинках, но зато взгляд что надо. Еще были хорошо сделаны фильмы про военного моряка Дона Уинслоу. Дон Уинслоу запросто мог затеять драку у штурвала несущегося невесть куда быстроходного катера. Однажды его посадили в моторку и отвезли в пещеру, таящуюся в береговом утесе; в ней были оборудованы причальные пирсы, каменные проходы заперты стальными дверьми, а заправлял там восточного вида злодей с командой моряков в черных свитерах. Все, что было связано с пещерами, приводило меня в трепет. Слишком хорошо я помнил миссурийские пещеры, описанные Марком Твеном в «Томе Сойере»: когда Том и Бекки заблудились в пещере, разломили пополам последний жалкий кусок пирога и Бекки легла умирать, а Том, соединенный с Бекки всего лишь тоненькой ниткой, ушел по узкому темному проходу, я едва смог заставить себя читать дальше. Самый был худший момент, это когда они услышали, как голоса спасателей сперва приближались и приближались, а потом стали опять утихать, и дети снова остались одни среди безмолвия. Когда я это читал, у меня дух захватывало. Я ставил себя на место Тома с Бекки и был далеко не уверен, что оказался бы таким же храбрым, как Том, или с таким же смирением и покорностью слушался бы его, как Бекки, хоть она там и поплакала, бедняжка. Объятый животным ужасом, точно человек, которого хоронят живьем, я бы до изнеможения кричал и скреб голыми руками стены пещеры, я бегал бы кругами, падая в глубокие расщелины скалы, стонал бы, задыхался и умер бы от апоплексии мозга. Но при этом за Дона Уинслоу, которого довольно часто запирали в пещерах, я почему-то не переживал. Его пещеры были хорошо освещены электричеством, стальные двери поднимались и падали бесшумно (все-таки цивилизация!), да и пленником быть куда как предпочтительнее чьим-нибудь, пусть даже самого последнего злодея, нежели скитаться в одиночестве по темным тоннелям под многомильной толщей земли. Нет, правда, я только тогда понял, что ребятишки спасутся, когда Том Сойер увидел в углу очередного темного каменного коридора свечку индейца Джо. Каким бы ни был он подлым и злобным, но индеец Джо означал жизнь. Я воспринял его как указатель выхода, намек, что автор сжалился и вернет ребят к обычным понятиям добра и зла.

Однако чаще всего экранизации комиксов весьма разочаровывали. У Флэша Гордона, например, был явно великоват животик. И остроумие у него как-то запаздывало по сравнению с реакциями рисованного персонажа, и в ситуации он попадал не такие запутанные. Ну, Зорро, конечно, на экране был лучше, чем в оригинале. А Шершень лучше всего звучал по радио. Мы с приятелями во всех деталях обсуждали эти превращения живых форм. Наибольшую проницательность из нас всех проявлял Арнольд — тот самый, с необычайными плоскими ушами и паучьим почерком; вдобавок у него были странно огромные глаза, спрятанные за стеклами очков, и особая мокрая манера речи: воодушевившись, он тут же начинал извергать из себя целый фонтан мелких брызг. Про сериалы он знал буквально все, знал, какой из них на какой студии снят — «Рипаблик», «Юнивёрсал» или «Монограм», — знал и фамилии актеров. Он даже разобрался в генеалогии Бритта Рейда, то бишь Шершня: Бритт Рейд, оказывается, был не кем иным, как внучатым племянником Одинокого Ковбоя. Мы в этом сомневались и очень обижали Арнольда своими насмешками, но он, собравшись с духом, пускал в ход факты. «Во-первых, Одинокого Ковбоя в действительности звали Рейд, и у него был племянник Дэн Рейд». С этим мы соглашались: Дэн Рейд и в самом деле появлялся в нескольких радиопостановках. «Во-вторых, — напирал Арнольд, — отца того Бритта Рейда, который Шершень, зовут Дэн Рейд. В-третьих, этот Дэн Рейд, папаша Бритта Рейда, — седой древний старик, а значит, много-много лет назад вполне мог быть тем самым Дэном Рейдом, мальчишкой, чьим дядей был Одинокий Ковбой. А в-четвертых, Бритт Рейд — это и в самом деле внучатый племянник Одинокого Ковбоя!»