В поисках Библии: Тайны древних манускриптов - Лео Дойель

Старые сирийские Евангелия принесли много сведений о словоупотреблении и других особенностях исчезнувшего греческого оригинала, на котором они основывались. В этом смысле они вряд ли уступают какому-либо другому переводу, из греческих же унциальных и минускульных [29]рукописей сравниться с ними могут лишь немногие, если, конечно, не принимать во внимание замечательного Арабского кодекса — палимпсеста, найденного в монастыре Святой Екатерины в 1950 г. профессором Азизом Суриалом Атийей, арабским ученым, участвовавшим в организованной американцами экспедиции на гору Синай. Этот палимпсест насчитывает (что является рекордом) два арабских, один греческий и два сирийских слоя, причем древнейший сирийский слой, вне всякого сомнения, представляет еще одну очень древнюю версию Евангелий на сиро-арамейском языке.

Исключительную ценность древней сирийской версии придает, пожалуй, главным образом тот факт, что она теснейшим образом связана с Антиохией, колыбелью апостольского христианства, откуда святой Павел отправился в свое великое паломничество. Представляется весьма вероятным, что потребность в переводе евангельских текстов в антиохийских общинах могла возникнуть довольно рано. Если дело обстояло именно так, возникает вопрос, был ли такой перевод идентичен синайско-кьюртоновскому тексту, полностью отличался от него или, что самое вероятное, являлся его более ранней версией. Кроме того, древние сирийские Евангелия занимают особое место среди всех известных переводов еще и потому, что они написаны на арамейском диалекте, близкородственном галилейской разновидности того же языка, на которой изъяснялся Христос. Тот факт, что до наших дней дошло только два таких текста, из которых синайский является старейшим и более полным, придает открытому А. Льюис кодексу значение одной из величайших находок рукописей Нового Завета.

Во многих частностях «Синайский сирийский» ближе к Синайскому и Ватиканскому кодексам, чем к традиционным «западным» вариантам. Так, например, в стихе 25-м I главы Евангелия от Матфея «Синайский сирийский» опускает слово «первенец». Еще более важным представляется знаменательное отсутствие последних двенадцати стихов Евангелия от Марка; вместо них на той же рукописной странице начинается Евангелие от Луки. В имевшей большое значение статье, написанной в 1894 г., Рендел Харрис указывал, что синайский палимпсест особенно интересен своими лакунами («не столь уж нелепо будет сказать, что этот текст богат именно тем, что он опускает»). Все опущенные места — это, как правило, те самые куски, о которых критики и раньше говорили, что они скорее всего интерполированы. Фридрих Бласс, немецкий теолог, объявил синайский палимпсест, быть может с несколько преувеличенным энтузиазмом, «почти пробным камнем, на котором можно проверять, что на самом деле принадлежит перу каждого из четырех евангелистов».

Как и Синайский кодекс, рукопись А. Льюис не избежала скрытых подозрений в ереси. Особенно поразительным было то место Евангелия от Матфея (1, 16), где содержались слова: «Иосиф, с кем обручена была Мария-дева, родил Иисуса, называемого Христом». А. Льюис, по ее собственному признанию, «сначала была просто потрясена» и даже чуть было не пожалела, «что обнаружила столь еретический документ». За этим открытием последовала затянувшаяся на несколько месяцев острая дискуссия на страницах почтенного научного журнала «Экэдеми». В конце концов большинство, включая А. Льюис, успокоилось, когда было высказано мнение, что слово «родил» предполагает не порождение в физическом смысле, а просто «официальную фиксацию преемственности». Было признано, что еретические истолкования этого места в конце концов сводятся на нет утверждениями, содержащимися в других местах того же палимпсеста, главным образом следующим: «По обручении Матери Его Марии с Иосифом прежде, нежели сочетались они, оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святого».

Неуловимый «Дидтессарон»

…И которого лист не вянет.

Нередко случается, что один клочок рукописи, невзирая на свои ничтожные размеры, вызывает бурю восторгов. В одной из предыдущих глав мы упоминали «Логии» — изорванную страницу из папирусной книжки, выкопанной Гренфеллом и Хантом в Оксиринхе и сразу же после ее обнаружения наэлектризовавшей всех исследователей раннего христианства. Нечто подобное произошло с «Папирусом Нэша», который в течение долгого времени оставался самым древним еврейским манускриптом с текстом Ветхого Завета. В один ряд с этими двумя рукописями можно поставить другой фрагмент, по содержанию также относящийся к Священному Писанию, но выполненный на пергамене, а не на папирусе. Он представлял собой отрывок из так называемого «Диатессарона», древней «гармонии», или согласованного единого текста, построенного на материале четырех канонических Евангелий.

Перед тем как ему вновь появиться на свет, «Диатессарон» уже в течение почти столетия был предметом яростных споров. Какова была его форма? На каком языке он был первоначально написан? Может ли он служить свидетельством древности и подлинности Евангелий? Одно только было ясно: если существовал некий «Диатессарон», составленный в середине II в. н. э., то все четыре Евангелия должны были получить свою окончательную форму по меньшей мере несколькими десятилетиями ранее. Открыть столь ранний текст стало теперь важнейшей задачей библеистики. До тех пор, пока в 1933 г. не был найден крохотный фрагмент «Диатессарона», эти поиски несли на себе налет донкихотства. В период своего наибольшего успеха они были связаны с одним из выдающихся археологических предприятий 1920-х годов. И эти поиски снова приводят нас в области, лежащие за пределами Египта.

В ходе событий, явившихся прямым следствием Первой мировой войны, когда союзники оказались вовлеченными в «полицейские акции» против арабов в северных областях Месопотамии и Восточной Сирии, британские войска были размещены в одной пустынной местности в верховьях Евфрата, неподалеку от скопления туземных лачуг, носившего название Салахийя (Са-лихийя). Капитан Мэрфи, командир сипаев, выбрал для размещения покрытый руинами участок, расположенный на легко обороняемом обрывистом мысе, с трех сторон окруженном рекой и пересохшими руслами — вади. Как и многие другие местности Плодородного Полумесяца, участок хранил явные следы обитания в прежние времена. Его покрытые песком руины были окружены производящими внушительное впечатление стенами, которые, учитывая естественное расположение участка, указывали на то, что здесь была крепость. Но древнее наименование ее было неизвестно, и по всему было видно, что ее еще не касалась лопата археолога.

Мэрфи приказал своим людям копать в пределах городской стены траншеи и землянки. Именно тогда он наткнулся на большой зал у северо-западной стены. Мощные ветры пустыни уже частично освободили зал от массы песка, под которым он некогда был погребен. Взглянув на стены, Мэрфи увидел ярко раскрашенные фрески, изображающие диковинное скопище восточных богов и поклонявшихся им людей. Он был удивлен не менее, чем собиратели жевательной смолы в Юкатане, набредшие в глубине тропических джунглей на великолепные расписанные святилища майя. Капитан Мэрфи, исполненный сознания долга, послал рапорт о своем открытии, а также зарисовки британским властям в Багдаде. Как раз в это время американский египтолог Джеймс Г. Брэстед, приехавший на Ближний Восток в научную командировку от Восточного института Чикагского университета, проездом оказался в Багдаде. Гертруда Белл, руководившая тогда археологическими работами в Месопотамии, убедила его исследовать фрески, действуя от имени британского верховного комиссара. Вот таким образом этот древний укрепленный город и стал известен современному миру. Брэстед вскоре сумел идентифицировать его по надписи на одной из больших фресок. Это был Дура-Европос — название, которое ныне в истории искусства и культуры Ближнего Востока окружено магическим ореолом.

Дура никогда не был чем-либо большим, нежели второстепенным пограничным сторожевым постом, и ему далеко до той славы, которой овеяны названия более древних ассирийских, вавилонских и шумерских поселений, расположенных в долине Тигра и Евфрата (как ни странно, популярная литература по археологии уделяла ему пока мало внимания), хотя во многих отношениях он оказался отнюдь не менее замечателен. И не потому, что он как город мог иметь в древности сколько-нибудь существенное значение, но благодаря его поразительной сохранности и сложным, до сих пор недостаточно изученным проявлениям его культуры. Он представил нам достоверное и пока что не имеющее себе равных свидетельство того, как взаимодействовали на Ближнем Востоке многообразные культурные влияния на протяжении шести сотен лет после завоеваний Александра. Этот город достиг расцвета почти тысячу пятьсот лет спустя после падения Угарита в XII или XIII в. до н. э. Но он свидетельствует о своей космополитической эпохе столь же достоверно, как и тот, более древний, сирийский город. Здесь тоже встретились Восток и Запад. Дура, как мы скоро увидим, вполне заслужил свой несколько банальный титул «Помпеи Сирийской пустыни».