Из жизни взятое - Константин Коничев

– Как сказать? Историю революций вы знаете? – возразил Афанасьев. – Что было во Франции?.. Где Конвент? Где Парижская Коммуна? Ага!?

– Афанасьев, перестаньте. Тихо, тихо!.. Нельзя так. ГПУ – оно и в Коми есть… Зачем себя подвергать?.. – предостерегал его Иванов. А Теодорович тем временем, увидев на шкафу старый граммофон с ржавой трубой, спросил хозяина:

– Скажите, играет?

– Хрипит, но играет.

– Надо смазать. Керосинцем, или маслом машинным. Дайте-ка я посмотрю.

Граммофон водрузили на стол. Теодорович отвинтил трубу, раскрыл ящик, повернул кверху дном и слегка стукнул кулачищем. Из граммофона, как обезумевшие, выскочили сотни тараканов – больших и малых – и расползлись по столу.

– Вот отчего хрипота. Тут, хозяин, от такой живности телега и та не сдвинулась бы с места. Пластинки есть?

– Были. Все перебиты в праздник, в Николу. Новых не купил ещё…

– Ну, хорошо. У меня найдётся. – Теодорович порылся в своём чемодане. Из свертка белья достал картонку. В ней – несколько пластинок и коробка иголок.

– Я вижу, весёлые вы люди! – удивился Судаков. – Пластиночки хорошо для разнообразия в пути. Послушаем, послушаем.

С хрипом и треском покрутили у граммофона ручку. Пружина упруго сопротивлялась, но когда поставили на круг пластинку, граммофон, отдыхавший с вешнего Николина дня, теперь словно обрадовался, что его освободили от назойливых насекомых и дали возможность показать себя в действии. Сначала вроде бы прокашлявшись, потом крякнув, он запел громко и речисто: «Да воскреснет бог и расточатся врази его!»

Теодорович просиял весь. Хозяин начал креститься. Судаков в недоумении от такого песнопения, вытаращив удивленные глаза на Теодоровича, сказал:

– Да вы что, гражданин?.. Нет ли чего другого, поудобнее для слуха?

– А это понимать надо! Понимать! – торжествовал Теодорович, ухватив обеими руками ящик граммофона.

Ирин-Миш хохотал, надрываясь:

– Церква! Обедня, ха-ха!..

– Добро, добро! – похвалил хозяин. – Только бы потише. Народ сбежится. На улицу слышно. – Он снял с граммофона трубу, но и без трубы, в никелированное, изогнутое горлышко, хотя и немного тише, однако разносились на всю избу слова псалма: «Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешники от лица божия…»

– Ну и ну! – разводил руками вице-губернатор.

Когда псалом кончился, Теодорович нараспев повторив начало его, признался:

– Уезжая, пластиночки эти прихватил. Поняли? Мною, мною напеты эти священные слова. Ещё до революции, конечно, когда в Петербурге на Садовой была музыкальная фирма Винокурова и Синицкого. Берегу как зеницу ока!..

Он стал заводить другую пластинку. Попросил хозяина поставить на своё место трубу, ибо следующим номером будет весьма безобидная русская песня:

Гай-да тройка! Снег пушистый,Ночь морозная кругом…

Афанасьева растрогал столь неожиданный концерт. Он закопошился около своего большого старинного с медными замками чемодана, достал никогда здесь не виданную и не слыханную черную с серебряными клавишами флейту, вставил мундштук и, когда кончилась пластинка, решительно и властно заявил:

– Посторонитесь, Теодорович. Дозвольте мне теперь сыграть вам одну вещь: музыка князя Львова на слова поэта Жуковского!..

И вместе с первыми звуками по раздутым щекам Афанасьева потекли крупные слезы. Он их не стыдился, не смахивал, словно и не замечал, увлеченный игрой. Теодорович уткнулся лицом в столешницу, ни на кого не глядел. Бывший вице-губернатор Иванов дрогнул, потом сжался весь, вскочил с лавки, отошёл чуть-чуть в сторону, встал и простоял до конца навытяжку, как на параде.

– Они не понимают. Они ни разу не слыхали в жизни этого, да ещё в исполнении такого инструмента и мастера, – вытирая платком лицо, дрожащим от волнения голосом проговорил Афанасьев, кивая на Судакова и хозяина.

– А я слыхал! Слыхал раз только. Я знаю это чего!.. – торопливо заговорил Ирин-Миш.

– Ну, что ты знаешь? Да, ты немолод, ты мог слышать, но едва ли!..

– Не едва ли. Не едва ли! Этакое играли у нас в Усть-Сысольске в царские дни и когда приезжал сам губернатор… – подтвердил ко всеобщему удивлению Ирин-Миш.

– Во чёрт! Помнит, помнит!..

– Что это? Монархию разводите? Царский гимн? Да?.. Нет, уж это слишком. Вы можете так доиграться, что… Нет, нет, я вам дальше не попутчик. После такого концерта я с вами не ездок, – неожиданно и решительно отмежевываясь, заявил Судаков. – До Сыктывкара я буду добираться без вас. Ну вас к чёрту!

– Я с тобой, я с тобой, – напросился Ирин-Миш. – Доедем без музыки. Нам весело без музыки. Они сами собой. Мы – тоже…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

С ЭТОГО постоялого двора поехали порознь. Трое, ехавших по «пятьдесят восьмой», отстали. Судакову вдвоём с Ирин-Мишем было даже веселей, проще. С полуслова они понимали друг друга. На ночлегах, да и в дороге в санях и розвальнях – где как придется – Ирин-Миш готов был рассказывать сказки без конца. Ивана Корнеевича он называл теперь по-своему «Корень-Вань». Судаков не возражал.

– А ты, Корень-Вань, не дивись, – говорил Ирин-Миш, вспоминая оставленных попутчиков. – К нам много в Коми таких наехало. Куда девать? Пусть едут, у нас не тесно. Не делай вреда – живи. Спасибо скажем, хоть поп, хоть князь-генерал, хоть купец, трудись – спасибо скажем. А ты партейный?

– Да.

– То-то вижу, испугался этих. С них горсть волосья, а с тебя спросить могут: «Боже царя храни» слушал? Слушал музыку. Ничего, брат, за музыку отвечай, почему не вырвал капельдудку изо рта этого музыканта? Отвечай, ха-ха! Вот тебе и на! Не доехал до места, а уже к ответу. Могло так быть? Могло. Ладно-хорошо. Дружи со мной. Я в Сыктывкаре под каланчой живу. Своя фатера. Баба есть. Ребятишек нет. Поздно спохватились. Я тоже партейный. Пятый год кандидат. Из-за выпивки не переводят. Как думаешь, Корень-Вань, с почётной грамотой переведут в члены?

– Не ручаюсь.

– Я тоже не ручаюсь. Нынче строго. Как, по своей воле едешь?

– Конечно, по своей.

– Хорошо, хорошо. Мы таких любим. И ты Коми полюбишь. Хороша Коми-Му. Верно, хороша! Поживёшь – увидишь. Где такие реки – Сысола, Вычегда, Печора? Нет таких! Рыбы полным-полно. Уток черным-черно. Ягод в лесу: на часок выйди – полная корзина. Ружьё купи. Белок бить палкой можно. Одну убил, два рубля получи. Жить можно. А красоты всякой – глазом не охватить: леса, леса, а около Троице-Печорска кедры, орехи растут. Вот где белок! На недельку съезди и – бабе шуба готова. Не женат?

– Нет, не женат.

– Найдём невесту. Девахи коми – красотки. Белолицы-круглолицы. Поясница – две руки не охватят. Это наши. Своя порода, коми. Есть другая порода: волос черный, брюхо узкое, подбородок долгий, брови густые – это французская порода.

– То есть как так – французская?

– Очень просто. Кутузов с Наполеоном воевал. Две тыщи пленных к нам послал. Около Устьсысольска жили. Наших коми девок замуж брали. Наплодили. Селение и сейчас «Париж» зовётся. Поедем мимо – покажу. Если тебе хозяйку-работницу, бери коми-девку. Если в люди напоказ, шуры-муры, танцы-манцы, бери французскую породу, не ошибёшься.

– У тебя чья порода?

– У меня? Своя, коми. На восемь годов меня старше. Приданое было: две хороших собаки, корова, одежи два сундука. Носить не износить. Ты не задорься. Сундуки – наплевать. Человека надо. Правильно?

– Правильно…

Разговор этот мог бы продолжаться без конца. Было о чём Ирин-Мишу поговорить, а Судакову послушать. Особенно, когда речь зашла о делах житейских, о женитьбе. Но тут возница, сидевший на облучке, перестал мычать себе под нос бесконечную песню, велел им сойти с розвальней – постоять или идти вперёд, а он должен спуститься около моста на ручей, напоить лошадь.

– И я попью чистой холодянки, – надоумился Ирин-Миш. – Вода тут лесная, ключевая. Сверху промерзает, а внутри бежит-бежит по камням, буль-буль, будто разговаривает. Пойдём, Корень-Вань, послушай музыку ручья. Я всегда в этом месте пью. Ты не пей. Простудишься. Привычка надо…

Ирин-Миш сбежал с отлогого берега. Прилёг ничком на лёд, приник лицом к ручью и жадно стал пить ледяную воду. В изломах тонких, словно стеклянных льдинок, отражаясь, рябилось и без того изрядно изрытое оспой лицо, обветренное и простое, как сама жизнь Ирин-Миша. Около берега держался крепкий желтоватый лёд, узорчатый, как резьба по дереву. Только самые крайние каёмочки, тонкие, хрустящие, закрученные морозом, напоминали серебряную филигрань. А между каёмочками, шурша по камням и звеня по закраинам, стремился прозрачный, с косматыми сединами ручей.

На шестой день езды от Мурашей Судаков с Ирин-Мишем добрались до Сыктывкара – областного центра автономной области Коми. Тогда она ещё не была республикой.

Город, пожалуй, мало чем отличался от других северных, бывших уездных, городов, таких, как Грязовец, Кадников, Тотьма, где Судакову приходилось бывать.