Хирург - Марина Львовна Степнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее как будто передержали взаперти в темном подвале, а потом пинком выпустили в ликующее июльское утро. Еще она хотела замуж. И ребенка. Мальчика. И мальчика. Чтоб был похож на тебя. Ты меня любишь?
Правильный ответ гуманнее всего заменяется поцелуем. И еще одним. И еще. Иди ко мне, милый…
Как будто медленно погружаешься в скользкую болотную воду, гнилую, тягучую, черную, ныряешь, пытаясь зажать нос и одновременно нашарить на дне невидимый браслет соскользнувших часов, но под пальцами только мягкая струящаяся гниль и тихое полуживое шевеление.
Нет.
Это как мамин белый тазик с пирожными. Царство давленых углеводов, податливое тесто, размазывающийся по языку скользкий приторный крем, бесконечные, длинные, рвотные содрогания.
Ты меня любишь?
Еще один поцелуй.
Вечерами звонил Медоев, сюсюкая, лопотал:
– Анечка, это дядя Арсен, помнишь такого? Как здоровье, детка? Как наш с тобой мальчик? Да-да, позови его, пожалуйста, будь любезна.
– Аркаааадий! – кричала она заливисто, радуясь лишней возможности назвать по имени, окликнуть, дотронуться, хапнуть, завладеть.
Хрипунов, не поднимая глаз, выходил из кабинета, брал протянутую трубку, благодарно чмокал воздух над Анниной макушкой – теплый, отвратительный, дрожжевой дух.
– Беги на кухню, я сейчас приду. Нет, лучше чай.
Арсен переводил дух, спрашивал тряпочным от инфернального ужаса голосом:
– Ну как?
– Нормально.
– Слушай, я вот что думаю – может, реклама? Промоакции, распродажи, щиты. Будут сносить ради нее любое дерьмо… За любые бабки!
– Собачье в том числе.
Арсен осекался, и крутой бизнесмен внутри него опадал, съеживался, как выдохшийся воздушный шарик.
– Послушай, я же говорил, что не собираюсь рекламировать пылесосы. И вообще не дома, не по телефону – неужели непонятно?
– Да нет, я так позвонил, вообще…
– Что – вообще?
– Ну, узнать – как ты? Жив? – Медоев даже голосом переставал играть, как и все практичные люди, он до смерти боялся смерти. До смерти. И не только своей. Любой.
– От счастья не умирают, Медоев. Спи спокойно. Не шуми, ребенок, я уже иду.
Сколько он еще продержит ее взаперти? На голом вымученном сексе. Сколько сможет пробыть генератором чужого бесперебойного счастья?
Днем Медоев забывал о шерстяных вечерних страхах, ночью все демоны выше табуретки, и только солнце придает миру стабильную солидность. Потому что высвечивает успокоительный антураж. Они с Хрипуновым встречались едва ли не каждый день, как заговорщики, как мальчишки, задумавшие учудить грандиозную пакость, – каждый раз в новом месте, в новом районе, в новом тихом ресторанчике, из тех, что закрываются через полгода, оставляя на память о себе только запах пережаренного жира и маленькую ласковую изжогу, уютно свернувшуюся чуть повыше желудка.
Медоев усаживался за стол, мельтеша закуривал, заглядывал в лицо:
– Аркадий, не дури – это золотое дно, мы же любую отрасль монополизируем, слушай, надо браться за продукты питания, нет, лучше алкоголь, сделать бизнес полного цикла, чтобы от производства до рекламы – в полную собственность, под полный контроль, ну и ей дадим немножко, конечно, для поднятия настроения, она ж от настроения работает? Так?
Хрипунов все больше жалел, что сказал ему – не все, конечно, только в общих чертах, ВСЕ он и сам не понимал, так, летел, кувыркаясь, с обрыва, беззвучно вопя и выдирая целые пряди желтушной неживой травы.
– Какие продукты, Арсен, какая водка? Ты что, не понимаешь, она…
– Слушай, а что… Она и убить может? Тогда в оборонку.
– Идиот. Посчитайте, пожалуйста. Спасибо.
* * *
Они расходились, недовольные друг другом, кривя горькие прокуренные рты, чтобы завтра встретиться снова, сдвинуть лбы над чашками бурого общепитовского кофе, два соучастника, один ничего не понимающий, другой не понимающий ничего. Хлопали в унисон две автомобильные дверцы двух мощных машин. Хрипунов, прищурившись, всматривался в будущее, но видел почему-то круглый толстый столб сладкоголосого света, и каменную кладку, и крошечных коленопреклоненных людей, и Анну, одной улыбкой гармонизирующую пространство. Мир, она должна принести всем покой и мир, бормотал он, не пуская в свой ряд нахальную «девятку», отражение Бога, идите и любите друг друга, Санта Анна. Власть, вслух говорил Медоев, и во рту опять становилось сухо и горько, как от собачьих черно-белых какашек. Я даже не думал, что так бывает. Вот она – абсолютная власть.
Вечером Арсен звонил опять.
– Ну как ты там… Жив?
От счастья не умирают.
С ним просто не живут.
* * *
Хрипунов по-прежнему держал ее почти взаперти, но постельные чары, и без того вымороченные, бледные, как проросшие в подвале прошлогодние картофельные ростки, неумолимо рассеивались. Каждый раз, разомкнув потные отвратительные объятия, Хрипунов говорил – иди к себе, Анна, милая, спокойной ночи – но в одну прекрасную ночь она в ответ вдруг сокрушительно хлопнула дверью и долго рыдала у себя в комнате незнакомым низким голосом, а потом вдруг замолчала, и Хрипунову, молча слушавшему этот отрывистый женский лай, на секунду показалось, что она сейчас вернется, да вот же она, стоит у закрытой двери в спальню, голая, твердая, с ледяным, неподвижным, улыбающимся лицом… Ужас широким черным шарфом стянул горло, тихий, инфернальный, детский. Будто наступил на свою собственную могилу. Будто душа почуяла на голых беспомощных пятках льдистый, потусторонний, неизвестно кем и откуда пропущенный сквознячок.
Нет, показалось.
Хрипунов вытер лоб, прошел темными комнатами и коридорами в ванную и держал голову под хриплой струей, пока от холода не заломило не только зубы, но и сердце.
* * *
Утром она вышла на кухню, бледная, как череп, с зачесанными до черепной же гладкости несвежими волосами, лицо как будто наспех натянуто на чужой, незнакомый, страшноватый костяк. Демонстративно налила себе запрещенный кофе, демонстративно вытянула из хрипуновской пачки запрещенную сигарету. Хрипунов хотел было встать, чтобы устроить жесткую и показательную порку, но вспомнил, что Анна вчера ни разу не улыбнулась. И позавчера, кажется, тоже. И еще. Ни вчера, ни позавчера не звонил Арсен.
– Почему мы не можем пойти в театр? Со мной что-то не так?
Смотрит белыми огромными глазами, полумертвыми, как у дневной совы.
Сердце ухнуло, оборвавшись, мягко стукнулось о невидимый пол. Догадалась? Сама догадалась, или? Осторожно. Очень осторожно. Как будто берешь за хрупкую талию прелестного скорпиона с приветливо изогнутым шоколадным жалом.
– С чего ты взяла, что с тобой что-то не так?
– А почему мы нигде не бываем? Почему ты никуда со
