ШАРЛЬ ПЕГИ. НАША ЮНОСТЬ. МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д АРК. - ШАРЛЬ ПЕГИ

Роковым образом именно этот человек стал центром дела, он был ввергнут в такое общественное действие, какое даже трудно себе представить. Быть может, ему и были присущи все добродетели. Он, конечно же, мог бы стать таким превосходным дельцом. И зачем он стал капитаном? Что собирался делать в кабинетах Штаба? Здесь что–то роковое. И к чему ему были признание, известность, вся эта мировая слава? Жертва поневоле, герой поневоле, мученик поневоле. Прославившись вопреки своей воле, он предал свою славу. Здесь что–то роковое. Invitas invitam adeptusgIoriam. [286] [287] Став капитаном, поднявшись до ранга капитана, войдя в кабинеты Штаба, этот человек был вынужден взять на себя бремя, неожиданную славу, бремя вечной славы. Таково таинственное предназначение Израиля. Стольким другим, алкавшим славы, достался всего лишь покой. А ему, стремившемуся к покою, было предуготовано призвание, предначертано бремя, суждена слава. В этом собственно и проявился тяготевший над ним рок. Вот человек, бывший капитаном. Он думал, что поднимется до ранга полковника, возможно генерала. А возвысился до ранга Дрейфуса. Как же вы хотите, чтобы он себя признал в нем. Но ведь и не мог же он не признать себя в нем, все же должен был признать. Его безо всякой подготовки назначили кормчим, рулевым, кормщиком, gubernator [288] огромного корабля, а он оказался не в состоянии им управлять, не справился с управлением. И тем не менее ответственность за все лежит на нем. Здесь что–то роковое. В этом таинственное предназначение Израиля. Нечаянно облеченный, поневоле облеченный огромной ответственностью, главной ответственностью, ответственностью жертвы, ответственностью героя, ответственностью мученика он обнаружил свою полную несостоятельность. Рок, несчастье, трагедия в том, что мы не можем не спросить у него отчет за все.

Избранный свыше должен следовать предначертанию. Призванный свыше должен ответить на призыв. Такова норма, таково правило, таков закон героических жизней, такова заповедь жизней святых. Поневоле возведенный в ранг жертвы, поневоле возведенный в ранг героя, поневоле возведенный в ранг мученика он оказался недостоин такого тройного назначения, исторически и действительно недостойным. Не заслуживающим этого; ничего не стоящим; неспособным. Неумелым и нерадивым. Он был полной никчемностью. Он не был достоин того тройного посвящения, того тройного бремени. И самое худшее, роковое, трагическое заключается в том, что, не иначе как соучаствуя в его преступлении, только став причастным к совершенной им гнусности, оказавшись в самой этой гнусности, мы сможем спросить у него отчет. Всякий, от кого зависели судьбы, несет за этот мир ответственность. Нам нельзя вступать в его игру. Мы не имеем права войти в его доводы, будь они даже законными; законными в частном порядке. А если они законные, то нам особенно следует их опасаться. Ибо, возможно, в них — наше искушение. Мы должны все забыть, все доброе, что нам известно о нем, ту, нежность, которую мы, возможно, питаем к нему или которую чуть было не испытали, трогательную, родительскую любовь к нему того старого человека; этого старого человека, столь уважаемого нами, столь любимого нами. Мы должны забыть обо всем и можем только спросить у него отчет. Отчет за ту великую битву, которую он проиграл. Поневоле он оказался в ранге генерал–аншефа и, более того, стал знаменем огромной армии в великой битве против огромной армии. И он проиграл свою великую битву. И кроме этого нам не о чем больше с ним говорить. Наше право — говорить с ним только об одном. Ни начинать, ни вести с ним никакой другой разговор и никакую другую беседу мы не имеем права. Никакие другие речи.

Мы должны подавить, заставить молчать все другие наши чувства. Его уполномочили стать общественным лицом. Его уполномочили стать человеком, чья слава, чье имя гремело повсюду. И мы можем спросить у него отчет только за его общественную деятельность, за его общественные чувства, за общественное несчастье. Тот, кто проигрывает битву, несет за нее ответственность. Он проиграл ту великую битву. Мы только можем спросить у него отчет за все, что было связано с той битвой, с тем общественным деянием. Мы только можем спросить у него отчет за общественные нравы, за Францию, за сам Израиль, за человечество, частью которого он был.

Странная судьба. Он поневоле был возведен в высокий ранг, назначен лицом общественным. Было столько других, желавших стать общественными деятелями, и они заплатили за все сполна, но были неумолимо отвергнуты событием. А он поневоле был возведен в этот ранг, окутан ореолом славы. Столько других алкали славы и заплатили за нее сполна, но были неумолимо отвергнуты событием. А он получил все. Получил поневоле. Получил то, чего не желал. Но облегченный доверием, он должен был его оправдать.

Столько людей, тысячи и тысячи мужчин, солдат, поэтов, писателей, художников, деятелей, (жертв), героев, мучеников, столько мужчин, тысячи и тысячи мужчин желали войти в общественное действие, стать, сделаться общественными деятелями; и они заплатили за это сполна. Столько людей домогались славы мирской, тысячи и тысячи человек домогались бессмертия, мирского бессмертия, мечтали остаться в памяти людской. И они заплатили сполна. Они заплатили гением, героизмом, бесчисленными усилиями, ужасными усилиями, ужасными страданиями; целыми жизнями, и какими жизнями, подлинным мученичеством. И ничего, всегда ничего. А он, ничего не сделав, поневоле, за несколько недель стал человеком, о котором как никогда спорило человечество, чье имя стало именем, повторявшимся чаще других, стяжало себе наибольшую славу со времени смерти нашего наставника Наполеона. [289] То, что тот заслужил в сотнях битв, он получил поневоле. И не гордился. Вот почему мы и можем говорить и писать о нем только так, как мы делали в первых двух третях этой тетради. [290]

Это трагическое положение напоминает мне слова Бернара–Лазара. Всегда приходится к ним возвращаться, всегда возвращаешься к словам Бернара–Лазара. Его слова будут решающими в деле. Поскольку они произнесены самим великим пророком дела и касаются самой жертвы. И значит, по своему происхождению и назначению они самые важные и в точке своего происхождения, и в точке своего назначения. БернарЛазар, родившийся в Ниме 14 июня 1865 года; умер в Париже 1 сентября 1903 года. [291] Значит, ему было тридцать восемь. Если человек носит пенсне на переносице, если он только носит пенсне, скрывающее два огромных глаза, то современный мир уже считает его современным, то современный человек не способен увидеть, не видит, не умеет разглядеть огонь древности во взгляде пророка. Это случилось во времена его встреч и бесед с Морисом Монтегю. [292] У того был больной желудок, как у всех, как у всех бедняков, интеллигентов, живущих на жалование. И он тоже думал, что у него такая же болезнь желудка, как и у всех. Он говорил Монтегю: Ах, Монтегю, — смеясь, ибо по сути был весельчаком, внутренне веселым человеком. — Не правда ли, Монтегю, все хорошо до обеда, когда в желудке пусто. Легко. Работается. Но потом. Лучше уж вовсе не есть. Дрейфус только что вернулся. Дрейфус вернулся и почти мгновенно, при первых действиях, при первых переговорах, при первых контактах, у всех вдруг сложилось впечатление, что он — марионетка, что что–то не так, что это он, но не такой, о каком мы мечтали. Кто–то уже начинал на него сетовать. Кто–то втайне, затем публично его обвинял. Втайне и публично его защищал Бернар–Лазар. Сурово, упорно. Настойчиво. С тем осознанным ослеплением, какое присуще людям, истинно любящим, с тем упорным, непобедимым остервенением, какое свойственно любви, защищающей неправое существо, очевидно неправое, публично неправое. Я не знаю, чего они хотят, — говорил он, смеясь показным смехом, но внутренне он не смеялся, — я не знаю, чего они требуют. Я не знаю чего они от него хотят. Раз его приговорили несправедливо, от него требуют всего, у него должны быть все добродетели. Он невиновен и это уже много.

Не только мы были героями, но и дело Дрейфуса по сути может быть объяснено только той потребностью в героизме, которая периодически охватывает наш народ, нашу расу, той потребностью в героизме, которая тогда охватила нас, целое поколение. Бывают такие великие события, такие великие испытания для целого народа, которые подобны другим великим испытаниям — войнам. Или, вернее, существует только один вид великих мирских испытаний для народов — это войны, и любое великое испытание — война. Во всех великих испытаниях, во всех великих событиях истории, их внутренняя сила, неистовство взрыва и составляют историческую материю, а вовсе не сама материя вызывает, со всей настоятельностью вызывает событие. Когда разражается великая война, великая революция, разновидность войны, это означает, что великий народ, великая раса ищет для себя выход; что она устала, а именно, она устала от мира. Всегда большая масса испытывает страстную потребность, великую, глубинную потребность, таинственную потребность в великом движении. Если бы народ, если бы раса, если бы масса французов возжелали великой войны сорок лет тому назад, то та жалкая, та несчастная война 1870 года, сколь плохо ни начавшаяся, сколь плохо ни развязанная, превратилась бы в такую же великую войну, как и другие, и началась бы лишь в марте 1871 года. Великая история, я имею в виду великую военную историю, историю войн времен Революции и Империи, может быть объяснена не иначе как следующим: неким необходимым потрясением, когда в определенный момент, целый народ, целую расу охватывает внутренняя потребность покрыть себя славой, участвовать в войне, иметь собственную историю. Таинственной потребностью остаться в скрижалях истории. Исторической. Таинственной потребностью, принести некие исторические плоды. Таинственной потребностью вписать великую историю в историю вечную. Все другие объяснения тщетны, рассудочны, рациональны, неплодотворны, нереальны. Поэтому и наше дело Дрейфуса может быть объяснено только потребностью, такой же потребностью в героизме, охватившей целое поколение, наше, потребностью в войне, участвовать в войне и покрыть себя воинской славой, потребностью в мученическом самопожертвовании, может быть (несомненно), потребностью в святости. Насколько мы были армией, армией воинов, могли увидеть воочию, стоя напротив нас, лицом к нам, могли хотя бы почувствовать наши противники, но не наши вожди. Почему столько надежд, столько предприимчивости оказались разрушены, остались в забвении, не запечатленными в скрижалях истории, это и есть то, что я попытался не только объяснить, но и показать нашим друзьям и нашим подписчикам в прошлогодней тетради как раз в эти же дни. [293] И если мы вновь оказались армией львов под предводительством ослов, [294] значит, что мы так и не вышли за пределы чистейшей французской традиции.