ШАРЛЬ ПЕГИ. НАША ЮНОСТЬ. МИСТЕРИЯ О МИЛОСЕРДИИ ЖАННЫ Д АРК. - ШАРЛЬ ПЕГИ

Что еще сказать, если хоть немного разумеешь по–французски, кроме того, что наши противники говорили на языке государственного разума, языке не только политического и парламентского разума, презренного политического и парламентского интереса, но, выразился точнее, возвышеннее на языке, на почтенном языке преемственности, непрерывного продолжения земного существования народа и расы, на языке мирского спасения народа и расы. На меньшее они не шли. Нам же, в силу глубокого христианского движения, глубинного революционного и вместе с тем традиционного христианского порыва, нам, следуя за христианской традицией, самой глубинной, самой живой, самой правильной, стержневой традицией, идущей из самого сердца христианства, только и оставалось, что возвыситься, не скажу до понимания смысла великого спасения, но до страстного желания, до стремления спастись, спасти наш народ, нам все–таки удалось жить в постоянных трудах и заботах о вечном спасении нашего народа, в вечной смертельной тоске, в постоянной тревоге за вечное спасение. В сущности, мы боролись за вечное спасение, а наши противники — за спасение мирское. Вот истинная, подлинная причина раскола в деле Дрейфуса. По сути мы не хотели, чтобы Франция пребывала в состоянии смертного греха. Только христианская доктрина, единственная в мире, в современном мире, в любом мире, с такой силой, так сознательно, так всецело, так абсолютно представляет смерть в этом мире как ничто, как нечто ничего не значащее, как ноль по сравнению со смертью в вечности и риск смерти в этом мире как ничто по сравнению со значением смертного греха, по сравнению с риском умереть в вечности. По существу, мы только и хотели, чтобы из–за единственного греха, смертного, с готовностью принятого, с готовностью взятого на себя, с готовностью, так сказать, приобретенного, наша Франция не только не лишилась бы чести перед лицом мира и перед лицом истории, но и чтобы она, естественно, не стала воплощением смертного греха. Однажды, в самый болезненный момент этого кризиса, один друг, неожиданно оказавшийся в Париже, пришел ко мне. Друг был христианином. — Я не знаком с этим делом, сказал он мне. Я живу в глуши, в моей провинции. Я зарабатываю себе на жизнь тяжким трудом. Я не знаком с этим делом. И не подозревал, в каком состоянии найду Париж. Но ведь нельзя же жертвовать целым народом ради одного–единственного человека. В ответ мне только и осталось, что взять из книжного шкафа книгу, маленькую книжку в картонном переплете, в издании «Ашетт». [302] — Страница двадцать семь, сказал я ему. «Итак, спрашиваю вас, — сказал он, — что предпочтете, заболеть лепрой (лепра — проказа) или совершить смертный грех?». И я, никогда ему не лгавший, ответил, что предпочту совершить тридцать смертных грехов, нежели заболеть проказой. И когда брат ушел (он призывал двоих братьев), он призвал меня одного, усадил у своих ног и сказал: «Как это вы мне вчера говорили?». И я повторил то, что говорил. И он мне сказал: «Вы говорили поспешно и легкомысленно, ибо вам следует знать, что нет более страшного несчастья, чем совершить смертный грех, потому что душа, совершившая смертный грех, подобна дьяволу: вот почему не может быть страшнее несчастья».

28. — «И очевидно, что, когда человек умирает, он освобождается от терзаний плоти; но когда умирает человек, совершивший смертный грех, он не знает, не уверен, что совершил в своей жизни покаяние, достойное прощения Господа: вот почему он должен испытывать великий страх, как бы это несчастье не осталось с ним столь долго, сколь долго Господь пребудет в раю. Если станете молиться, — сказал он, — столько, как я, и из любви к Господу и ко мне вложите в молитву все свое сердце, то и вы возлюбите все болезни, лепру и несчастья вашего тела больше смертного греха в вашей душе». [303] Понятно, что раз в качестве аргумента я процитировал, еще совсем недавно процитировал, нашего великого историка, [304] великого биографа одного великого святого, великого французского святого, то имею на это множество разумных причин.

Но такова игра партий. Политические партии, парламентские партии, все политические партии могут вести свои речи только на языке политическом, парламентском, они могут начинать, вести действие только на политической, парламентской плоскости и территории. И к тому же, естественно, им надо, чтобы и мы поступали так же. Чтобы мы постоянно оставались с ними, среди них. Все, что мы делаем, все, что составляет жизнь и силу народа, наши поступки и деяния, наши действия и поведение, наши души и наши жизни, они непрерывно, автоматически, почти невинно переводят на политический, парламентский язык, превращают в уменьшенную копию, накладывают, проецируют, переносят на политическую, парламентскую плоскость. И таким образом, сами ничего в этом не смысля и не понимая, мешают понимать другим. Они непрестанно нас искажают и извращают, для себя, в собственном воображении и для своих последователей, тех, кто таковыми является, в воображении своих последователей. Все, что мы говорим, все, что мы делаем, они переводят на свой язык, они предают. Troducunt. Tradunt. [305] И никогда не знаешь, когда они больше причиняют вам зла и извращают вас, сражаясь с вами или поддерживая вас, побивая или принимая вас, ибо когда они с вами сражаются, то говорят на политическом языке и сражаются на политической плоскости, а когда (что, может быть, даже хуже) они поддерживают вас, то поддерживают, принимают вас тоже на политической плоскости и говорят на языке политики. И в этих противостоящих друг другу разногласиях они равно и полярно неправы, они равно и полярно ущербны. Они равно и полярно искажают смысл. Они предлагают и воображают, они понимают равно и полярно лишь уменьшенную копию жизни, жизнь извращенную. Призрак, остов, схему, проекцию жизни. Когда они против вас, они сражаются с вами и могли бы нанести вам смертельный урон. Когда они за вас и когда они полагают, что вы за них, они завладевают вами и уж наверняка наносят вам смертельный урон. И хотят тогда взять на себя ответственность за вас, а на вас взвалить ответственность за себя. Они защищают вас. Когда они с вами сражаются, то сражаются с вашей мистикой с помощью политических низостей, подлой политики. Когда они поддерживают вас, что бесконечно хуже, то переводят вашу мистику на язык политических низостей, подлой политики. И то, что мы сделали для нашей мистики, растолковав ее их политике, соответствующей, вышедшей из нее политике, служит им как раз основой, на которую они и ссылаются, дабы привязать нас к своей политике, запретить нам другую мистику, и переносят таким образом, произвольно переносят в мир мистики противостояния, противоречия, которые только и существуют, только и возникают, только и разыгрываются на политической плоскости.

Вот так–то партии и вознаграждают вас за то, что вы сделали для них в момент, когда они были в опасности, я имею в виду, за то, что вы сделали для мистики, из которой они вышли, для мистики, за чей счет они живут и паразитируют, для эксплуатируемой ими мистики. Вот этим–то они и управляют, хотят управлять вами и соответственно желают связать вас своей политикой, запретить вам какую бы то ни было иную мистику.

И раз со времени вырождения дрейфусистской мистики в дрейфусистскую политику мы сопротивлялись любой власти, вынося на своих плечах всю мощь гнета тирании, восставали против демагогии всех наших (политических) друзей, мы подвергались риску, мы пережили пятнадцать лет нищеты ради защиты личных, сущностных, христианских свобод, во имя защиты христианской совести, то в награду за это политики, реакционные политики охотно запретили бы нам быть республиканцами. И раз уж мы отдали не недели и месяцы, как те рабочие, на службу Республике, а пятнадцать лет нищеты, то в награду за это политики, республиканские политики охотно запретили бы нам быть христианами. И таким образом Республика могла бы стать режимом свободы совести для всех, но не для нас, в награду за то, что мы защищали ее все пятнадцать лет, за то, что мы ее защищаем, что будем защищать ее и дальше. В награду за то, что мы в нищете пятнадцать лет верой и правдой служили Республике, защитили, спасли республиканский режим, ставший режимом свободы совести, она, возможно, будет дана всем, но не нам. А мы обойдемся и без разрешения этих господ. Мы не живем, мы не движемся в той же плоскости, что и они. Их споры — не наши споры. Те мучительные споры, которые иногда введем мы, наши споры, не имеют ничего общего с их общедоступной, с их поверхностной полемикой.

Возможно, Республика и станет режимом свободы совести для всех, за исключением только самих республиканцев.

Мы попросим у этих господ позволить нам не спрашивать у них разрешения. Вовсе не случайно наши Тетради в результате долгих трудов, в силу мощного и тайного родства душ, путем длительного, так сказать, выпаривания политики стали сообществом абсолютно свободных людей, которые поголовно во что–то верят, начиная с типографии, одного из самых прекрасных ремесел. Вопреки партиям, вопреки политикам и политике, вопреки противоборствующим политиканам (противостоящим нам и грызущимся между собой) мы останемся такими, какие мы есть.