Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Эту рекламу он тоже рассматривал долго и, как профессионал, восхищался наблюдательностью художника. Жесткие полевые шляпы — в точности такие, как носили в регулярной армии до объявления призыва. На тульях ярко-голубые шнуры пехоты и кокарды из латунных желудей. Хромированные штыки старого образца в белых сетчатых ножнах с коричневым наконечником, куртки для стрельбы, перешитые из старых гимнастерок, с разрезами на спине, чтобы не стягивало плечи, на локтях и на плечах прокладки из овчины, мехом внутрь; новые винтовки М-1, еще не поступившие на Гавайи и знакомые ему только по учебным плакатам, — все было правильно. И, глядя на картинку, он будто вновь ощущал густой запах горелого пороха, слышал, как отливающие медью пустые гильзы со щелчком отскакивают в сторону, чувствовал в руке тяжесть патронов. Его придирчивый глаз профессионала обнаружил в картинке только один просчет — у солдат не было на ногах краг. А может, так и надо, может, в Штатах теперь не выдают краги. Он вырвал картинку, решив, что неплохо будет прикнопить ее изнутри к крышке своего сундучка.

Тугие белые карандашики сигарет на рекламе аппетитно поблескивали, ему захотелось курить, и он полез в карман, забыв, что они с Анджело выкурили две последние сигареты в уборной. Сложив картинку пополам, он сунул ее в пустой карман, достал из другого кармана пакетик с табаком, свернул себе самокрутку и продолжал листать страницы.

Он просмотрел несколько журналов от начала до конца, не задерживаясь на идиотских рассказах и выискивая только рекламы. Почти на всех рекламах были женщины, а их-то Пруит и искал. На цветных фотографиях женщины выглядели как живые, зато надето на них было гораздо больше, чем на женщинах с рисунков. Лучше всего были маленькие рисованные рекламы в конце журналов и на полях внизу страниц: преувеличенно пышные груди, складочки кожи, веером разбегающиеся из-под тугих трусиков, стандартный жгучий, зазывный взгляд.

Ему попалась реклама косметического мыла «Триберн»: длинноногая блондинка лежит на махровом пляжном халате, а над ней склонился в поцелуе красивый мужчина, видны были только его голова и одно плечо. Рисунок был какой-то зыбкий, словно размытый. Женщина лежала на боку, вытянувшись во весь рост и закинув руки за голову, на ней был купальный костюм из чего-то похожего на шкуру леопарда. Томные тяжелые веки и полные, чуть надутые губы придавали ее лицу именно то выражение, какое бывает у женщин, когда им действительно хочется. Отличная картинка, лучше остальных, пожалуй самая лучшая из всех, что он пока нашел.

Среди трех, лучших, на его взгляд, реклам был и маленький рисунок, изображавший дамочку в короткой рубашке и мягких трусиках. Корпорация «Нижнее белье, Дюшес»«предлагает гарнитур «Нега». В нем можно спать, резвиться и нежиться! Легкая ткань топорщилась, распираемая роскошной грудью. Заштрихованные полукружия со светлыми точками в центре давали понять, что под тканью прячутся упругие розовые соски. Честно говоря, гарнитур «Нега» ничего не скрывал — пожертвуй художник десятком линий, и дамочка оказалась бы голой. И все-таки Пруит поймал себя на том, что пристально всматривается в картинку, напрасно стараясь запустить глаза под ткань, туда, где начиналось тело, как будто рисунок объемный. Ловкий народ эти художники! Провел карандашом несколько линий, и получилась красивая, живая, полнокровная женщина.

Руки у него начали потеть, мышцы бедер подрагивали.

Ну-ка перестань, сказал он себе, до получки еще полмесяца, сидишь без гроша — нашел время разглядывать картинки. Уже почти ночь, даже у «акул» не одолжишь трояк под двадцать процентов, чтобы махнуть на полчасика в Вахиаву к Мамаше Сью. Читай-ка ты лучше, приятель, «Сатердей ивнинг пост»!

Но, раскрыв «Пост», он тотчас наткнулся еще на одну рекламу. Междугородняя автобусная компания «Грейхаунд лайнз» на развороте журнала славила прелести солнечного юга, в центре стояла во весь рост женщина, ее округлые стройные бедра смотрели прямо на тебя из крошечных трусиков-юбочки купального костюма.

Ага, подумал он, вот, значит, вы как. В нем закипела бешеная злость на все эти картинки. Прозвали рекламных красоток «настенными девочками» и умиляются, что «наши ребята», как только попадают в армию, сразу вешают такие картинки в стенных шкафчиках. А сами закрывают бордели, всюду, где только могут, чтобы «наши ребята» не дай бог не заразились.

Он выдрал страницу из «Поста», скомкал ее, долго яростно мял и, когда остался только мягкий катышек, бросил его в одну из лужиц на полу, потом вскочил, наступил на него ботинком, растер в кашу, отошел в сторону и посмотрел на то, что получилось. Ему было стыдно, потому что он превратил живое, красиво изогнутое женское бедро в серую грязь.

Подымаясь по темной лестнице, он чувствовал, как в нем бурлит то мужское, что отрицают, замалчивают, осуждают, подавляют, клеймят позором, презирают и эксплуатируют; чувствовал, как избыток того, что его переполняет, разлагается в нем, сгорает, едко окисляя кровь, и наконец оседает в горле плотной пленкой горечи; и, ощущая все это, он не удивлялся, что столько мужчин однажды утром обнаруживают, что они женаты. Но если ты не женат, тебе остается только одно.

Глава 12

Март еще не успел перевалить за середину, как уже было получено согласие на перевод повара из форта Камехамеха, хотя Хомс заставил Тербера отослать официальный запрос всего полторы недели назад. Обычно оформление перевода, тем более из одного рода войск в другой, тянется долго, но на этот раз все решилось с неслыханной быстротой.

Когда Маззиоли принес из штаба полка письмо о переводе, Милт Тербер сидел в канцелярии и озадаченно рассматривал фотографию, лежавшую перед ним на столе поверх деловых бумаг. Фотографию ему подарила Карен Хомс, и Тербер, подперев щеку здоровенным кулаком, разглядывал снимок с недоумением мальчишки, который попал на фильм для взрослых и мало что понимает.

Она дала ему эту фотографию перед их «лунным купанием», как он теперь иронически называл про себя тот вечер на пляже. Он не просил, она сама протянула ему фотографию, едва он сел к ней в машину. Как будто считала, что так положено, подумал он.

Она выбрала хороший снимок. Белый купальный костюм резко контрастировал с ее загорелым телом; она что-то читала в темных очках, полулежа на солдатском одеяле, расстеленном перед домом Хомса под одной из пальм, похожей на огромный ананас — он узнал это дерево. Одну ногу она чуть согнула, и на фотографии было видно, как длинные четкие линии бедра и икры плавно сходятся под узкой перемычкой колена. Женственность, которой дышал снимок, во весь голос требовала к себе мужского внимания — так спешащие по шумной улице длинноногие, загорелые, полногрудые женщины притягивают твой взгляд и заставляют невольно повернуть голову, посмотреть вслед. Если бы все сводилось только к этому, подумал он снова, уже в пятнадцатый раз за день, если бы все объяснялось только властным зовом женского тела, ожившего на снимке, тогда было бы просто. Но ведь на фотографии далеко не все. Да и сам он не мальчик, который впервые познал женское тело и настолько ослеплен экстатическим восторгом, что не видит в этом теле саму женщину и даже не понимает, не желает понять, что эта женщина вообще существует. Будь ты неопытным мальчиком, все было бы прекрасно, думал он, но ты же не мальчишка, давно не мальчишка и никогда им больше не будешь. Ты не можешь взять себе только ее тело, а саму ее отбросить прочь, не можешь даже в первые две недели вашего романа, хотя так, наверное, было бы лучше всего.

Она заехала за ним в центр города — снова вспоминал он все по порядку, — к кинотеатру на Кау-Кау Корнер, куда съезжаются туристы на взятых напрокат машинах и где, как они решили, им безопаснее всего встретиться. Она не знала дороги, и он хотел сам повести машину к Тоннелю, к маленькому потайному пляжу, который он так часто видел из грузовика, проезжая мимо, и думал, вот куда хорошо бы привести женщину, а один раз не выдержал и спустился по скалам вниз. Но она побоялась доверить ему машину мужа. Он подсказывал ей, как ехать, но она все равно дважды не туда повернула и очень нервничала, пока они выбирались через Каймуки на авеню Вайалайе, которое затем переходило в шоссе Каланианаоле, ведущее к Тоннелю. Может быть, именно поэтому все с самого начала пошло кувырком и получилось совсем не так, как он себе представлял. Тогда, у нее дома, он видел ее в двух совершенно разных ипостасях, а сейчас перед ним была третья, нисколько не похожая на прежние. Они оставили машину возле Тоннеля на маленькой площадке у бетонного столбика с табличкой, на которой было написано, что в ясную погоду отсюда можно увидеть Молокаи, и начали спускаться вниз. Явно делая над собой усилие, она торопливо сказала: «Я так довольна, так счастлива!» Все было на месте: полная луна, невысокие мягкие волны прибоя в белых барашках, мерцающий в лунном свете бледный песок крохотного пляжа среди скал, тихий ветер, проскальзывающий сквозь ветви киав на шоссе, была бутылка, которую он прихватил с собой, были бутерброды и термос с кофе, были даже одеяла. Да, все было на месте и как надо, думал он, все, как он себе представлял. Когда они спускались со скал, она поскользнулась и ободрала руку, а потом, уже внизу, зацепилась за сук и порвала платье, одно из ее лучших, сказала она. Они взялись за руки и голышом побежали в воду — в лунном свете отличная была картинка, вспоминал он, — волны, откатываясь от берега, словно ползли в гору и тяжелым дыханием обдавали им колени. Она скоро замерзла, вернулась на песок и закуталась в одеяло. Тогда-то он и поставил крест на всей этой затее, решив, что с самого начала это была великая глупость, и прежде всего с его стороны. Но он вместе с ней вылез из воды, и, хотя было до смерти обидно, что он такой дурак, желание у него не прошло, он сгорал от этого желания и совсем не чувствовал холода, до того хотел ее, но какое тут, к черту, удовольствие, если все время следишь, чтобы не сползло одеяло, потому что иначе она снова замерзнет. И вот тогда он стал уговаривать ее выпить, до этого он не настаивал, хотя не понимал, почему она не пьет. Но она отказалась наотрез, улыбаясь скорбной улыбкой христианской мученицы, великодушно прощающей римлян, она сказала, что во всем виновата сама, что с ней всегда так, вечно она все портит, она, наверное, просто «комнатная женщина», хотя в тот первый день, в спальне в Скофилде, когда они говорили об этой поездке, ей действительно казалось, что будет чудесно. А сейчас она ему искренне советует найти себе для таких вылазок другую женщину, она ничуть не обидится. Когда они уже возвращались в город, она сказала, что надо быть честными до конца, и спросила, не хочет ли он вернуть ей фотографию, она действительно не обидится. Он почувствовал себя виноватым, потому что не просил у нее эту фотографию и потому что видел теперь, что с самого начала вся затея была глупостью, и сказал, что очень хочет оставить фотографию себе, а сказав так, неожиданно понял, что это правда. И тогда же, непонятно зачем, сам того не ожидая, он договорился с ней о следующем свидании, после его получки, потому что она сказала, что Хомс дает ей мало денег, да и те приходится из него вытягивать со скандалом. И он тогда снова нерешительно попытался уговорить ее выпить хоть глоток, виновато надеясь, что, если он напоит ее, дело можно будет исправить, они снимут номер в мотеле или найдут другое место, еще не все потеряно. Но она пить отказалась и сказала, что не может остаться с ним на всю ночь, так как не позаботилась заранее о надежном алиби, а заниматься любовью в машине не будет ни за что, это унизительно.