Римский период, или Охота на вампира - Эдуард Тополь

Но может быть, все это тоже результат внушения? Может быть, ее ведут так же, как она сейчас ведет этого Богула-Пильщика?

Что-то толкнуло ее в затылок – не сильно, но ощутимо. Она непроизвольно повернулась и встретилась взглядом с глазами Винсента, который, улыбаясь, смотрел на нее из другого конца вагона.

И сразу куда-то в небытие, в ничто испарились все мысли, и в голове стало светло и радостно, и даже за окном, в небе, только что глухо затянутом низкими серыми облаками, вдруг появилось солнце.

Винсент показал ей глазами на это солнце и легким движением губ послал ей воздушный поцелуй.

И все взметнулось в Елене навстречу его губам и глазам, взметнулось жаркой и влажной эротической волной, и, вместо того чтобы двинуть свои губы в легкой ответной улыбке или воздушном поцелуе, она без голоса, но четко очерчивая губами каждый слог, произнесла:

– Ti voglio! Subito![29]

– Михнево! – прозвучал голос по радио. – Следующая остановка Жилево…

Пильщик-Богул вышел на платформу, зажмурился от яркого морозного солнца и даже как бы облизнулся от удовольствия.

– Елена, вы чудо! Вы даже погоду изменили! Куда мы пойдем? В лес?

От этого невинного «В лес?» Елену словно током ударило, она взглянула на своего спутника, но в его лице и глазах было столько чистой радости и благодушия, что она тотчас успокоилась.

– Не знаю… Побродим…

Она действительно не знала, что их ждет в Михнево, ей было сказано: «Приедем туда и разберемся!», и она пошла с Пильщиком по обледенелой платформе к станции, чувствуя на своем затылке взгляд Винсента. От этого ощущения все согревалось и оживало в ней – и грудь, и живот, и ее ластуша…

А Пильщик, дыша морозным паром, вдохновенно говорил:

– Знаете, Елена, о чем я подумал? Я, конечно, понимаю, что я вам не пара. Это однозначно. Кто я и кто вы! Даже смешно подумать! Но я хочу вам предложить просто по дружбе: давайте я вас вывезу, а?

– В каком смысле? – рассеянно спросила Елена, с трудом переключаясь со своих внутренних плотских ощущений на его голос и слова.

– Ну, в самом прямом! Вывезу отсюда! – Он широко всплеснул руками, показывая на довольно унылый – даже под солнцем – пейзаж: грязные сугробы слежавшегося снега вокруг замусоренной привокзальной площади, какой-то ободранный автобус у пустого рынка, какой-то глухой «уазик» и три старухи, торчавшие перед воротами рынка с банками квашеной капусты. – Ведь я же эмигрирую, Елена! Как только меня выпишут из больницы, я подаю на эмиграцию. Но если вы хотите, мы оформим фиктивный брак и…

Она даже остановилась от изумления.

– Федор! Что вы говорите?!

– Какой Федор? – изумился он. – Я Яков, Яша…

Она спохватилась:

– Да, конечно, извините…

– Лена, пожалуйста, называйте меня на ты. И подумайте: вы молодая, красивая, талантливая, знаете языки – да вам там цены не будет! А здесь? Хотите, я вам больше скажу? – Он оглянулся по сторонам и, понизив тон, сказал интимно: – Эта страна скоро развалится. Не верите? Конечно, не верите, ведь я псих, да? Но еще не было в истории случая, чтобы страна, в которой антисемитизм стал государственной политикой, продержалась больше двадцати лет! Не было! Гитлер пришел к власти в 33-м, а в 43-м судьба рейха уже была решена. Понимаете? – Он подал ей руку и повел по обледенелым ступенькам спуска с платформы к станционной площади, заглядывая в глаза и говоря: – Уезжайте отсюда! Пожалуйста! Со мной, с другим евреем – не важно! Но чем скорей, тем лучше!..

Елена смотрела ему в глаза. Она уже давно слышала приказ, четко звучавший в ее мозгу: Береза, Памир, голос, бамбино!.. Скажи ему: Береза, Памир, голос, бамбино!.. Скажи ему…

Но какая-то слабость, какое-то внутреннее сопротивление и ступор, как у матери, которая не может ударить своего ребенка, стиснуло ей зубы и замкнуло голос.

А он продолжал просительно, почти умоляя:

– Лена, это очень серьезно, поймите! Накануне Олимпиады ловушка захлопнется, и все! А потом вместо Брежнева будет Романов, Пономарев или какой-нибудь Долгих, и вообще крышка! Тут снова будет сталинизм, фашизм, еще хуже! Поехали отсюда, а?

Новый резкий и сильный толчок в спину даже пошатнул ее, а затылок ей обожгло так больно, словно ударило током. И подневольно, через себя, сухим голосом робота она сказала:

– Береза… Памир… Голос… Бамбино…

После ее второго слова Пильщик умолк, после третьего испуганно заморгал, а после четвертого…

Такое можно увидеть только в американских фильмах ужасов, да и то нечасто. Потому что это требует покадровой смены грима, двойной экспозиции и прочих дорогостоящих трюков комбинированной съемки. Но представьте себе на минутку, что лицо актера Леонова трансформируется в лицо Солоницына…

На глазах у Елены лицо Пильщика вытянулось, словно его натянули на другую – какую-то волчью, что ли, – колодку, глаза запали, щеки ввалились, лоб съежился, и нижняя губа выпятилась, как у недоразвитого, плечи опустились, а руки вытянулись вниз и повисли, как у обезьяны. Но самая главная метаморфоза произошла с его взглядом – этот взгляд стал напряженным, немигающим и стеклянно-безучастным, как у дикого зверя. Такими глазами рысь выслеживает добычу, с такими глазами убийца достает нож из кармана…

Теперь перед ней стоял не Пильщик-Богул, а Федор Богул – тот самый, настоящий, которого она увидела на первом сеансе гипнотерапии, и тот самый Богул, на котором было 18 убийств женщин и подростков.

От его взгляда у Елены заморозило позвоночник и ослабли ноги в коленях.

Но что-то отвлекло Богула от Елены, он вдруг шагнул вбок и пошел мимо нее через площадь.

Она повернулась за ним и ужаснулась: там, на краю пристанционной площади, открылись двери автобуса, из них стали с шумом выскакивать подростки, выкрикивая что-то, мутузя и толкая друг друга в сугробы. Было что-то не совсем стандартное в их жестикуляции, и Елена вдруг подумала, что не этот ли автобус она видела из окна вагона, когда они проезжали Белые Столбы, но и эта мысль не успела сформироваться у нее отчетливо, потому что…

Неотвратимо, словно вставший на дыбы зверь, Богул стремительно-хищной походкой приближался к детям, возившимся в сугробе возле автобусной остановки.

Трое плечистых гэбэшников по знаку Иванова бегом ринулись за Богулом, но когда им осталось до него всего несколько метров, он вдруг развернулся на топот их ботинок, и свирепый рык – не крик, а именно рык – вырвался из его горла, как у озлобленного орангутанга. Это было так неожиданно и по-звериному страшно, что даже тренированные гэбэшники отпрянули и остановились, а кинооператор, высунувшийся из «уазика» с камерой в руках, подался назад в машину.

Винсент усмехнулся, наблюдая за этой сценой. И сузил глаза – вперед, мой мальчик! Avanti! Они хотели проверки? Сейчас они ее получат! Avanti, piccolo![30]

И «piccolo», послушный, словно робот, его приказу, двинулся на гэбэшников, с нечеловеческой силой отшвырнул первого, головой ударил второго в лицо, опрокинув его на спину, и каким-то диким, страшным прыжком, как кот или вепрь, набросился на третьего, подмял его под себя и тут же вцепился зубами ему в шею с такой силой, что буро-алая кровь хлынула на снег из перекушенной артерии.

При виде этой крови у Елены закрылись глаза, подкосились ноги, и она рухнула без сознания на грязный, в корке льда асфальт.

А Иванов какими-то нервными движениями стал рвать из-под мышки из кобуры свой пистолет.

Но дети – недоразвитые дети из психбольницы в Белых Столбах, которых хотели для эксперимента подставить маньяку, – эти дети, бросив свои игры, с радостным любопытством окружили Богула и его жертву. Нечленораздельно мыча и возбужденно тыча пальцами в лужу крови, натекающую под брыкавшимся под Богулом гэбэшником, они перекрыли от Иванова всю сцену.

Он ринулся к ним, на ходу отшвырнул с дороги какую-то девочку, прорвался к Богулу и наотмашь что есть сил ударил того по голове рукояткой своего пистолета.

Пора поговорить о жидах и евреях.

Подождите, соплеменники, не стреляйте в меня раньше времени, я уже стреляный.

Вы видели бахчисарайский фонтан? Я не имею в виду балет, я имею в виду настоящий фонтан, в Бахчисарае. Так вот – ничего особенного, каменная вазочка и струйка воды, как у писающего ребенка. А теперь перенесите этот фонтан в Италию, в самый центр маленького курортного городка возле моря, а вокруг поставьте еврейскую массовку – человек эдак с тысячу, и вы получите Ладисполи 1979 года.

Мой вгиковский друг Сема Аранович получил диплом кинорежиссера и еще кучу фестивальных призов за простенький фильм «Взгляните на лицо», который он снял самым элементарным образом: когда в Москву, в Третьяковку, привезли на месяц «Джоконду», он поставил за картиной скрытую кинокамеру и снимал лица людей, рассматривавших шедевр Леонардо.

Если бы кто-то умудрился вывезти из СССР кинокамеру или итальянские киношники знали бы русский язык и поставили кинокамеру где-нибудь за апельсиновым деревом у ладиспольского фонтана, они сняли бы фестивальный фильм «Евреи о жидах и евреях». И вот что было бы в этом фильме.