А. Разумовский: Ночной император - Аркадий Савеличев

Но всему приходит конец. После главных коронационных торжеств предстоял церемониальный обед. Здесь уже без толпы и при малой свите. Елизавета, теперь настоящая императрица, сидела на троне, пониже ближние сановники и архиереи. Первый камергер Алексей Разумовский стоял за троном, исполнял при государыне особую должность. Ибо не было другого человека, к которому бы императрица могла бы обратиться напрямую — ну, например, вина попросить. Только через своего камергера. Приносили и уносили блюда, разумеется, доверенные слуги, а подавал на царский стол — он самолично. Это была и особая честь, и особливая предосторожность. В ближнее соприкосновение с государыней никто не входил. Мало ли что!

Более тяжелого дня у него ни раньше, ни позже не было. Уже в поздней ночи, когда закончился торжественный разъезд свиты, он мог с полным правом услышать сочувственное:

— Устал, Алешенька?

Не о своем, не о себе помыслы!

— А ты-то… коронованная моя господыня?!

— Ой не говори!.. Ног не чувствую. Пожалей их, бедные ноженьки мои!

Он жалел, он в горячей любвеобильной волне купал…

Не из железа же, хоть и самодержица всероссийская!

— Хватит, хватит, шалун! Есть у меня какая-то власть? Вот отдохнем… после трудов-то дневных, а особливо ночных!.. сбежим ото всех в Перово? В бедный наш домишко, а?

— Как скажешь, господынюшка.

— Как ты скажешь… господин мой растяпый!

— Я бы хотел до приезда матушки кой-какой ремонт там сделать. Не во дворце же ей жить.

— Стесняешься?

— Как можно, Господынюшка! Просто не понять ей всех наших сложностей. Зачем огорчать старушку?

— Да так ли уж она стара?

— Как знать, я одиннадцать годков ее не видел…

— Бедненький ты мой!

— Не по заслугам богатый…

— Опять за свое?

— Не буду, не буду. Ты ведь и в самом деле устала. У меня и то ноги отваливаются.

— Неужто? А я вот плясать хочу!

Мог бы за эти годы привыкнуть к таким сменам-переменам ее настроения, а не привыкалось. Каждый день новая, если в ноченьку — и совсем новешенькая…

В одной шелковой рубашонке, без намозоливших золоченых туфель она пошла, пошла босоножкой по еще холодному, с зимы не просохшему паркету. Так и хотелось крикнуть: «Куда Васька Чулков смотрит?»

Да ведь тоже не кричалось. Не пляска, а ворожба какая-то. Для него, для одного?..

Истинно царица!

X

Между тем в далеких Лемешках и Козельце творилось невообразимое.

Наталья Демьяновна Розумиха уже не жила в своей старой хате, на потолке которой были вырезаны славянской вязью наивные и трогательные слова: «Благословением Бога Отца, поспешением Сына, содействием Святаго Духа создался дом сей рабы Божией Натальи Розумихи року 1711 майя 5 дня».

Алексей родился за два года до вселения в тот дом — раньше у Григория Розума хата была похуже. Стало быть, это третье новоселье. У Розумихи, денежным попечением сына, как бы сам собой выстроился дом в Козельце. Но предпочитала она одно из уютных поместий, принадлежащих когда-то фельдмаршалу Миниху; там тоже построили особый дом, а само место назвали Алексеевщиной, в честь сына конечно. Большой роскоши не было, но и думать о хлебе насущном не приходилось; все делалось само собой, по мановению чьего-то пальчика из Петербурга. Она скучала по своим волам и гусям, оставленным в Лемешках и розданным напоследок родичам. Все ж неприлично было ей самой-то бегать за скотинкой, как и торговать в шинке, — налаженное торговое хозяйство тоже было передано родственникам. Единственно, прогуливаясь от нечего делать в легкой двуколке по окрестностям, она останавливалась у своего шинка, в сопровождении родичей степенно, как положено именитой казачке, входила в шинок, садилась на лавицу у стола; вместе с благодарными поклонами церемонно принимала кружицу и с удовольствием выпивала знакомую варенуху.

В остальном жизнь шинкарки Розумихи мало в чем изменилась. Единая мысль одолевала: вот бы сына-то Алешеньку да в дареной Алексеевке встретить?..

Но не сын ранним утром в роскошном шестерике примчался — нарочный фурьер из Москвы. Офицер, каких она и среди первейших польских панов не видывала. Кафтан парчовый, прозелень золотом шита, малиновые отвороты обшлагов, шляпа как у истинного пана, только не о четырех, а о трех углах, сабля с дорогими каменьями на рукояти, и даже плащ дорожный по черному сукну обшит галуном и застегнут на золоченую пуговицу. Он снял свою шляпу, оказавшись в чужих напудреных волосах, и шляпой же махнул по носкам сапог, как бы сметая с них ненужную в таком важном деле пыль.

— Наталья Демьяновна Разумовская.

Она долго и остолбенело, как уже не раз бывало, смотрела на очередного посланца, но призналась с достоинством:

— А як жа, Розумиха. Ты ж мой покойны козак Григорий говаривал посля горилки: «Що за голова, що за розум!..»

Посланец не стал дальше выслушивать, что было говорено в шинках некогда реестровым казаком Григорием Розумом, а просто подошел и, скинув дорожную перчатку, взял руку Розумихи. Она думала, здоровается так, а он к руке-то губами приложился!

— Що ты, що ты, пане!..

— У меня приказ ее императорского величества Елизаветы Петровны немедленно усадить вас вместе с дочерьми в коляску и без останову скакать в Москву.

— Приказ?.. — совсем растерялась Розумиха — в прошлые наезды гонцы ничего такого не говорили.

Выскочившие при виде дивной коляски дочки пустились в рев.

— Приказаны и подарки, — продолжал гонец. — Вам, Наталья Демьяновна, шуба с плеча государыни Елизаветы Петровны… Подавай, начиная с шубы! — прокричал он слуге.

Тот осторожно вынес голубого бархата шубу, подбитую соболем, и развернул с поклоном на растопыренных руках. Офицер уже сам накинул ее на плечи Розумихи.

— Про дочек сказано, что им по мерке сошьют в Москве. Пока вот каждой по шали и по ожерелью…

Стало заметно, что офицер хоть и разодет в пух и прах, а молод, стесняется девичьих плеч. При виде его замешательства Розумиха маленько пришла в разум, прикрикнула:

— Чего дылдами торчите? Агафья! Анка! Верка! И ты, Авдотья!.. Кланяйтесь!

Кланяться они умели. Да и молоды были, материнского страха не испытывали. Последняя-то — и вовсе племянница, дочка рано умершего старшего сына, Данилы. Визг да голоса восторженные. Не пришлось офицеру вздевать на их смуглые, обгорелые шейки нанизанные камушки — сами разобрались, нарядились. Так и стояла вся семья по жаре кто в собольей шубе, кто с шалью на плечах. Из села понабежали казачки, дивились такой оказии. Иных так прямо в голос бросало:

— Ой, ридна мати!..

— К добру ли?

— Днипро вспять повертае, Десна слезьми тэче, оюшки!..

Гонец не на голосистых баб смотрел — на юных казачек.

Вытянул золотую цепочку из-под камзола, с луковичкой часов — вскричал:

— Заболтался я с вами! Три часа на сборы. Провизия, деньги — пусть вас не беспокоят. Сейчас подъедет провожать вас, сиятельная Наталья Демьяновна, сам полковник Танский. Из Киева, со всей своей свитой. Как говорится, мойтесь, одевайтесь, в дорогу собирайтесь. Есть на кого оставить дом?

— Есть-то есть… — начала рассуждать Розумиха. — Ды куды ж нам тэта добро подевать? — Она потрясла полой шубы, к которой и дотронуться-то было страшно.

— О, люди, люди!.. — развеселился офицер, сразу став еще моложе и доступнее. — Да не в тюрьму же вас везут. Когда-нибудь вернетесь сюда. Оставьте в домашних сундуках… или где там!.. Откуда мне знать. Не тащить же шубу по такой жаре в Москву. Его сиятельство наш камергер мне прямо наказал: не брать ничего лишнего. Его сиятельство, надеюсь, не оставит вас своим попечением.

— Сиятельство?.. Кты ж нам сияе?

Веселый человек был офицер: прямо зашелся в безудержном смехе:

— Да кто ж — Алексей Григорьевич! Первый камергер императрицы Елизаветы Петровны!

— Сынку?.. Не снится ль мне по старости?

Племянница, она же и внучка, бесхитростно фыркнула:

— Какие сны, бабо? Не знаю, как вы, я пошла переодеваться.

Залутошились и дочки, тоже потянулись к крыльцу ладного, по здешним понятиям, даже богатого дома. С шубой на плечах ушла наконец в дом и сама Розумиха.

Офицер крикнул кучеру:

— Расстели мне под вишнями одеяло, я пока отдохну. Да и сам передохни. Разнуздал лошадей, корму задал?..

Ну, хорошего кучера такими вопросами и огорчать нечего. Да офицер и говорил-то уже в дреме. Через минуту сладко запел ось под вишнями…

Жаль, грохот очередной коляски разбудил офицера, который в походе мог спать и под гул пушек. Киевский полковник Антон Михайлович Танский не замедлил явиться. С ним был его сын Иосиф и несколько бунчужных полковников. Все спешили на проводы матери своего знаменитого земляка. Но больше всего удивила посланца расторопная племянница, в хорошем женско-казацком обряде. Завидя новых гостей, она бросилась к дому с криком: