А. Разумовский: Ночной император - Аркадий Савеличев

Даже страшновато становилось заходить к матери… Не ведая того, била по живому.

Но когда они бывали одни, чтоб вести такие разговоры? Малороссов и без того было много, а на коронацию понаехало — что гусей в Лемешках или Козельце. Да вместе со своими разодетыми гусынями. И все считали своим долгом засвидетельствовать уважение знаменитому земляку, а проще всего было — через его матушку. Видели, что ведь скучает она в облике придворной статс-дамы. Сам полковник Танский, провожавший ее в Московию, следом прискакал со всеми домочадцами. А уж других-то полковников!.. Статс-дама снимала с себя надоевшие роброны, облачалась в плахту и расшитую сорочку, начинала распоряжаться:

— Геть, девки! Ковер на пол.

В самом деле, что за гостевание за столом? Пластали на паркет царские ковры, распахивали окна, скидывали туфли и сапоги, — что статс-дама, что другие бабы, — все голоножкой на боку, вместе с растелешенными мужиками. С непременной скатертью-самобранкой посередь круга. С непременной горилкой, сливовой, не то вишневой. Ну его, венгерское или французское! Одна кислость во рту. То ли дело у них, по-казацки. Наталья Демьяновна опять становилась разбитной шинкаркой и щедро разливала по царским кубкам доморощенную горилку. Под звон серебряных чар полковник Танский умильно просил:

— Алексей Григорьевич, спиваемо?

У Алексея давно пресекся голос, но в окружении земляков вроде и взлетал кречетом. Он охотно запевал:

Ой, уризала русой косыДа казака курыла…

Ему охотно, особенно падкие до всякой ворожбы женщины, многоголосьем подтягивали:

Уризала чорнаго чубуИ дивчину приворожила…

Известно, что Елизавета раньше полуночи никогда не ложилась. Не дождавшись друга любезного, не дозвавшись его даже через фрейлину Авдотью, она догадывалась, что променял он ее на матерь хохлацкую. В гневе самодержавном, и всего-то при одной горничной, шла через бесконечные дворцовые переходы в апартаменты своей статс-дамы… и находила ее в одной сорочке, а друга любезного — и без башмаков, и без камзола, головой на коленях чьей-нибудь женушки-хохлушки. Свеча, с которой влетала Елизавета в покои статс-дамы, не сразу поднимала переполох; некоторое время еще мычал в коленях разлюбезный Алешенька:

Ой, уризала чорнаго чубу…

Потом все же замечали стоявшую у порога государыню, при одной горничной и при одной свече, и вскакивали кто вверх, кто вниз головой. Надо было видеть суматошные поклоны пьяных хохлов! Будь на месте Елизаветы, скажем, Анна Иоанновна, она сейчас бы клич подала: «А рубить им головы!» Но в разъяренном виде влетала все-таки дочь Петрова, яблочко от яблони. Она стояла некоторое время, подперев бока, глядела, как пытались обуваться-одеваться ее перепуганные людишки, как путали кафтаны и обувку — кому доставался сапог с башмаком, а кому и башмак с дамской туфелькой… Долго, безгласно мытарила она всех, а особенно друга разлюбезного, припадавшего к ручке… и вдруг самолично скидывала атласные туфельки, шлепала ими по склоненной повинной голове… и разражалась безудержным хохотом:

— В самом деле, почему не веселиться? Бог весть, где нам завтра быть… Мой камергер! Усадите ли меня в свой круг? Не ослабли ли у вас ручки?

Алексей знал, как гнев на милость меняется. Он подхватывал сразу размякшую государыню, не такую уж тощенькую, прямо на руки и возносил на ковер. И покаянно говорил:

— Чтоб не полошить слуг, я сам сбегаю за французским…

— У вас-то что? — оглядывала самодержавная гостья ночную самобранку.

— Горилка, ваше величество… — еще не придя в себя, бубнил киевский полковник.

— Вишневая варенуха… — торча на коленях перед государыней, винилась бывшая шинкарка, у которой даже в ее шинке бывало венгерское.

— Так за чем дело стало? Не пивала я варенухи!

Ей наливали сразу в несколько рук, но она брала от Натальи Демяновны, напоминая:

— Благословен плод чрева твоего, а то бы…

Не стоило объяснять, что было бы!

Но ведь быльем поросла гневливость. Женщина, сидевшая на ковре в одних чулках, была уже не императрицей, а просто гостьей развеселой. Варенуха-то славная! А после нее разве ноги в пляс не идут?

Может, вспоминала Елизавета Александровскую слободу, может, бедный, разгульный домок на Васильевском острове — вскакивала оглашенная:

— Бандурист!

С приездом матери тут всегда водились бандуры, и Алексей не забыл свое прежнее ремесло. Бандура взрывалась не песенной — плясовой ярью, крепкие, точеные ноги Елизаветы еще подгоняли:

— Шибче!

А куда уж шибче? Дрожали, наверно, не только покои новоявленной статс-дамы — дворец Головинский содрогался от одного перехода к другому. Алексей передавал бандуру кому-нибудь из земляков и сам подскакивал на помощь. Наверно, в полуголодной молодости еще не так плясывала Елизавета, но и сейчас было немыслимо за ней угнаться. Все же гости не могли сидеть, когда плясала государыня, и поначалу робко, потом все хлеще начинали топотать, с русского переходя на гопак. Впрочем, что тут считать русским, что хохлацким? Топоток плясовой везде един. Варенуха ли, французское ли — кровь-то одинаково гонят. Елизавета в усладу себе плясала. Алексей же в сладость ей подплясывал, не замечая своих голых ног. Только когда Елизавета, споткнувшись о ковер, валилась на пол, он подхватывал ее, осторожно усаживал и кричал бандуристу:

— Да хватит!..

После одной из таких посиделок Елизавета призналась Алексею:

— Жаль, что матушка собирается домой.

— Что делать, господынюшка. Какая она статс-дама? Тоскует по ридной хате…

— Да… Но ведь Авдотья остается? И Кирилл?

— Останутся, если ты дозволишь.

— Дозволяю, с превеликой охотой.

К этому разговору они больше не возвращались. Наступала осень. Двор собирался в Петербург. Понаехавшие на коронацию чиновные дворяне разбредались по своим губерниям.

В начале октября Наталья Демьяновна, уже собравшись в дорогу, пришла проститься с государыней. Думала, все по-людски — как же не возблагодарить свою великую благодетельницу? Но какой-то бес ее, видно, под бок пырнул: вдруг опять бухнулась на колени и уже не на свое зеркальное отражение — на лик государыни взмолилась. И уж совсем не по этикету, который предписывался статс-даме, решилась на тот вопрос, который мучил во все царское гостевание. Да и словами такими:

— Скажи, великая государыня, — все ли по закону у вас с моим сыном?!

Елизавета все, что угодно, могла ожидать от неотесанной хохлушки, но не такого же. Видно, первым желанием было — кликнуть первого попавшегося камер-лакея, чтоб вытолкал в шею несообразную допросчицу, но в противоположную дверь, со своей стороны, торкнулся Алексей и, видя такую сцену, поспешил мягко прикрыть дверь. Елизавета все же его заметила. Загоревшийся во влажно-горячих глазах гнев потух. Она постояла над поверженной матерью своего «друга нелицемерного» и так же нелицемерно сказала:

— Все по закону, скорбящая матерь. Оставь свою скорбь и поезжай с Богом… свекровушка дражайшая!

Статс-дама, опять забыв весь этикет, перекрестила ее и радостно согласилась:

— И тебе с Богом оставаться… моя великая невестушка!

Позабыла даже к ручке припасть, позабыла разрешения испросить, резво выскочила в дверь, за которой только что скрылся сын.

Слышал ли, нет ли он глупый вопрос — ласково посоветовал:

— Отдохни, мамо, перед дорогой и больше никого не беспокой.

Ни сетовать, ни объяснять ничего не стал, просто проводил до ее покоев…

XII

Весь следующий год, вернее, то, что оставалось от приемов, балов, маскарадов, досужей многодневной охоты, — он ведь как-никак был обер-егермейстером, — Алексей посвятил подраставшему Кириллу. Побуждала не только братская любовь — и жалость к себе, необразованному. Он вот никакой науки охватить не успел, а Кирилл, даст Бог, ухватит. Хлопец прямо на ходу все писаное постигал. Уже довольно хорошо говорил по-французски. А в истории даже смешил Елизавету — насчет ли Британских островов, насчет ли местоположения старой Византии, да хоть и дорог через Балтику. Война со Швецией шла, как раз было впору порассуждать. Жил он, как и в Москве, разумеется, не при дворце — старший брат нанял ему на приснопамятном Васильевском острове домишко; но бывал в гостях, да и в обожаемых Елизаветой Гостилицах, значит, встречался. Иногда и начинались у них с государыней, в присутствии всюду следовавших за ним учителей, преинтересные диспуты. Алексей при этом скучал, однако ж виду не подавал. Младшенький! Без отца подраставший братец.

Но тоже, как и матушка, не велик царедворец. Говорили они с государыней в Гостилицах и до того договорились, что Кирилл брякнул: