Амальгама - Владимир Торин

Глава XXVI

Приговор приведен в исполнение. Горький, улица Июльских Дней, февраль 1983 года

Когда с лязгом открылась железная дверь палаты, Сиротин уже знал, что к нему пришел какой-то посетитель. Подполковник КГБ научился по одному звуку открывающейся двери определять, что ему предстоит. Когда в палату врывались дюжие санитары и скручивали Сиротина на измызганном полу психиатрической лечебницы, дверь распахивалась резко, широко, а предшествовал этому громкий топот ног большого количества людей, бегущих по зарешеченному больничному коридору. Если приходила сестра делать укол, дверь открывалась тихо-тихо, а сестра, пожилая женщина с грустным морщинистым лицом, несла с виноватым видом страшное лекарство в большом шприце на металлическом подносике. Шприц перекатывался, негромко позвякивая от столкновений с какими-то склянками, расположенными на этом же подносике. Сиротин понимал, что уколы творят с ним что-то страшное, но если он отказывался от укола, то сразу раздавался знакомый страшный топот, и в палату врывались санитары. Сиротин забивался в угол, под батарею, но они вытаскивали его оттуда и нещадно били ногами, обутыми в тяжелые яловые сапоги. Когда делали обход врачи, ключ в замочной скважине проворачивался четко и аккуратно, а сама дверь раскрывалась только наполовину, чтобы впустить небольшую группу людей в белых халатах и быстро захлопнуться. Когда разносили еду, дверь вообще не открывалась, а распахивалась обитая железом форточка – кормушка, расположенная на уровне пояса, и в этой форточке появлялась алюминиевая миска со зловонной баландой жуткого серого цвета. Иногда Сиротин пробовал не есть эту баланду, тогда открывалась дверь, и в палату вваливался огромный детина в белом фартуке с волосатыми руками. Он неизменно больно бил Сиротина ногой в пах и буднично предупреждал: «Если за две минуты не съешь это, зову санитаров». Сиротин давился и ел мерзкую жижу, потому что визит санитаров был страшнее этой жижи. Давился и чувствовал, что в жижу примешаны тоже какие-то лекарства, от которых постоянно кружится голова, появляются галлюцинации и забываются слова. А вот если к нему в палату приходил кто-то из внешнего мира, ключ гремел в замочной скважине долго-долго, а дверь потом открывалась как бы нехотя, медленно впуская постороннего в ад психиатрической больницы. Сегодня дверь открылась именно так. Поэтому Сиротин знал заранее – к нему посетитель с воли.

Но особой радости Николай Сиротин не испытал. Это раньше он уповал на помощь сотрудников милиции, приходивших к нему, чтобы подписать протокол допроса, строгих чиновников Комитета по здравоохранению райкома партии, разбитных оперов Горьковского уголовного розыска и аккуратных провинциальных сотрудников местного КГБ. Он хватал их за руки, сбивчиво рассказывая историю купца Арнольфини из Брюгге, говорил об испытаниях, с которыми столкнется Россия, просил внимательнее относиться к будущему, рассказывал про кровопролитную войну на Юго-Востоке Украины, затем жаловался на постоянные избиения и жуткие здешние порядки, а потом плакал, размазывая слезы по лицу рукавом грязной больничной пижамы. Его словам никто не предавал никакого значения, а визитеры смотрели будто сквозь говорившего. Николай Сиротин, бывший агент КГБ, постепенно привык к этому и сам перестал что-то рассказывать посетителям. Кроме того, часто появлявшийся шум в голове теперь уже сменился постоянным гулом, катастрофически упало зрение, а бодрствовать более часа становилось невыносимой пыткой.

Но сам по себе приход посетителя – это было уже очень хорошо! Это означало, что ближайшее время Сиротина не будут бить и пичкать таблетками или делать уколы, после которых сознание покидает тело на несколько часов. Несчастный пациент психиатрической лечебницы приподнялся с грязного матраса и бросил взгляд на дверь. В палату вошел чуть полноватый, добродушного вида человек с приятным лицом. Добродушие виду посетителя придавали в первую очередь усы. Они были пушисты и задорно вздернуты вверх. Одет усатый человек был в хорошего качества импортный костюм. То, как сидел костюм на этом человеке, выдавало в нем достаточно бравого военного, хотя и явно склонного к полноте.

Один из санитаров внес в палату деревянный табурет и торжественно поставил его у постели Сиротина. Потом огляделся по сторонам и вышел. Дверь закрылась, в замочной скважине дважды провернулся ключ. Усатый посетитель присел на табурет, ловко на нем устроился, заложил ногу на ногу, внимательно оглядел пациента и представился:

– Меня зовут Александр Валентинович Хомяков. Я – из Комитета государственной безопасности СССР. Так что мы с вами в некотором роде коллеги, – проговорил он вежливо и склонил голову набок, ожидая ответа.

Сиротин заставил себя подняться, сел на кровати, свесив ноги и сложив руки на груди:

– Что вам угодно?

– Ну а вы разве не догадываетесь? Вы столько всего написали в ваших рапортах высшему руководству страны, что, мне кажется, об этом стоит поговорить, разве нет?

Сиротин устало поежился и медленно произнес:

– Если бы все написанное мною кого-то действительно волновало, меня не держали бы сейчас в сумасшедшем доме.

– Отнюдь, – вежливо возразил Хомяков. – Вот именно в связи со всем тем, что вы написали, вас как раз и должны были изолировать от общества. Вы сами разве не находите очевидность этой мысли?

– Не нахожу, – буркнул Сиротин, понимая, что в словах посетителя, безусловно, есть правда…

И действительно, правда в этих словах была или могла бы быть, если бы хоть кто-то из должностных лиц придал рапортам Сиротина хоть какое-то значение. Но никакого значения в этой истории никто не разглядел. Но тем не менее Сиротин представлял огромную опасность. И именно поэтому сейчас сидел перед ничтожным пациентом психбольницы тайный посланник Совета Десяти Александр Хомяков, сотрудник одной из самых могущественных спецслужб мира. Одно дело – умерщвлять императоров, диктаторов, дерзких ученых, подобравшихся к разгадке Великой Тайны, но совсем другое – беспомощного душевнобольного. Хомяков был очень удивлен, получив такое задание. И по-прежнему очень хотел узнать побольше про все эти зеркала. Поиск этих знаний был сам по себе крамолой, но ничего не мог с собой поделать Александр Валентинович. Уж очень хотелось знать побольше.

В Горький он приехал по железобетонному поводу – осуществить официальную проверку нынешней деятельности Андрея Дмитриевича Сахарова – некогда трижды Героя Соцтруда, отца водородной бомбы, почетного академика Академии наук СССР, лауреата Сталинской, Ленинской и Нобелевской премий. Регалии этого человека можно было бы перечислять и дальше, но все они уже были с приставкой «бывший». Бывший трижды Герой, бывший академик, бывший лауреат. Этого человека действительно можно было лишить регалий. Но при этом он продолжал оставаться гениальным физиком.

Хомяков уже побывал в гостях у сосланного ученого в микрорайоне со смешным названием «Щербинки» и попил с ним чай на кухне стандартной советской «панельной» квартиры.

Сахаров был смешной картавый мужичонка с блестящими глазами и запальчивой речью. Хомякову он, пожалуй, даже понравился. А умение слушать и хорошие манеры Хомякова, видимо, понравились Сахарову. Во всяком случае, академик был совершенно откровенен с «товарищем из КГБ». Беседа продолжалась сорок минут – именно столько выгадали для Хомякова горьковские товарищи, пока супруга Сахарова Елена Боннэр выходила в магазин за продуктами. «Лучше уйти из квартиры до ее прихода. Она ненормальная. Узнает, что ты из КГБ, начнет в лицо плеваться», – предупредили Хомякова.

Поэтому говорили недолго, но интересно. Сахаров рассказывал о том, почему вдруг перестал заниматься физикой:

– Вот поймите, каждая новая бомба всегда мощнее предыдущей. Водородная бомба, созданная нашим коллективом, сегодня вообще самая мощная в мире. А ведь бомба создана для убийства. Для страшного массового убийства. Но кто дал нам право убивать других людей?

– Ну, как же, Андрей Дмитриевич. – Хомяков возражал аккуратно, но очень уверенно. – Представьте себе, тысячи врагов нападают на нашу землю, полчища кровожадных агрессоров. Победить их, пусть даже и отняв у них жизни, – это просто святая обязанность советских людей! И за каждого погибшего советского человека враги заплатят тысячами жизней.

Сахаров задумчиво посмотрел в окно, а потом ответил:

– Вы знаете, я раньше тоже так думал. Да, конечно, вы сейчас ретранслировали то, что ежедневно внушает каждому гражданину СССР советская пропаганда. Но постарайтесь вдуматься в свои же слова. Подумайте над их чудовищной сущностью! Одна жизнь, тысяча жизней… Я убежден, что такая арифметика неправомерна принципиально. Мы слишком мало знаем о законах истории, будущее непредсказуемо, а мы – не боги. Мы, каждый из нас, в каждом деле, и в «малом», и в «большом», должны исходить из конкретных нравственных критериев, а не абстрактной арифметики истории. Нравственные же критерии категорически диктуют нам – не убий!