Чудесный шар - Александр Волков

Не довольствуясь услугами Семена, Ракитин сам швырял дрова в печь, поправлял их, чтобы лучше горели. По временам он глядел на небо. По небу быстро бежали легкие облачка; внизу, за высокими стенами, было тихо.

«А вдруг расчеты ошибочны? Что, если лак, корзина, веревки слишком утяжелили шар?»

Мурашки пробегали по коже Дмитрия. Мысль о провале «опыта» ужасала изобретателя.

Но… толпа с испугом шарахнулась в стороны. Шляпа дьячка Сергея, назойливо маячившая перед Антониной Григорьевной, вдруг исчезла, и перед майоршей оказался простор. Трофим Агеич спрятался за Горового и осторожно выглядывал из-за его широкой спины. Неподвижная доселе груда полотна зашевелилась. Издали, робко наклонив головы, зрители смотрели, как в этой груде смутно поднимались и пропадали волнистые бугры и вся груда медленно-медленно вспухала. Зрелище становилось захватывающе интересным, но и неожиданно страшным.

Толпа отступала дальше и дальше.

Дмитрий с восторгом смотрел на колышущуюся громадину аэростата.

…Лошади бежали бойко. Сыщики молчали. Счастливей всех был Огурцов: он мог спать где угодно и когда угодно. Жук скучал. Он скреб косматую гриву волос, сопел, вздыхал. Внезапно его заросшая физиономия оживилась.

– Слышь, Пустозвон! – Он ткнул приятеля локтем. – Кабак!

– О-о, право! – Пустозвон облизал губы.

У дороги виднелся постоялый двор. Над воротами торчала елка – вывеска кабака в тогдашние времена.

– Ерофей Кузьмич! – просительно заговорил Пустозвон. – Перед начатием дела клюкнуть бы по маленькой. Как святые отцы выпивали и нам завещали…

– Чего еще, – отозвался фискал. – До Ладоги всего пять верст осталось. Кабы ночью с мостом битых три часа не провозились, давно бы Ракитин в колодках сидел.

– Да по единой, право, по единой, – упрашивал Жук.

Ямщик, прислушиваясь к разговору, остановил лошадей. Огурцов проснулся, молча спрыгнул с телеги и решительно зашагал к кабаку. Не последовать такому примеру было свыше сил его компаньонов. Пустозвон и Жук, нагнав Огурцова, ввалились вместе с ним в гостеприимную дверь кабака.

– Ну, давай, что ли, подворачивай уж, – со вздохом сказал Ахлестов.

Поп Иван проснулся; голова его была тяжела, в ушах стоял высокий нескончаемый гул. С кровати он встал с усилием. Одеваться попу не пришлось: жена уложила его в рясе и даже с крестом на груди. Привычным движением откинув лохматые волосы, он, шатаясь, подошел к двери и толкнул ее – дверь не поддавалась. Поп налегал крепче, но попытки были бесполезны.

– Анафемы! – забормотал он. – Что это? Дьявольское наваждение?.. Сегодня воскресенье, а меня не выпускают… А-а-а! – дико завизжал он. – Опять сатанинские козни! Чтоб я литургию не служил?! – И он с удесятеренной силой налетел на дверь.

Дверь затрещала, но выдержала. Поп бросился к окну и забарабанил кулаками по стеклам. Стекла падали со звоном. Отец Иван изрезал руки, но не чувствовал боли. Он затряс раму, и она с треском вылетела.

– Врете! Врете, ефиопы проклятые! – выкрикивал поп. – Не удержите меня! Не удержите!

Отец Иван вылез в окошко и побежал к церкви, но, взглянув на середину тюремного двора, остолбенел. Он увидел, как с земли встает, поднимается огромной тушей что-то белое, а кругом шумит и волнуется народ.

– Как?! Сатана не сгорел?! – растерянно выкрикнул поп.

В голове его все путалось: ему казалось, что ночью он сжег Ракитина с его дьявольской выдумкой. Поп в недоумении проводил рукой по лицу, оставляя на нем кровавые пятна. Потом сорвал нагрудный крест, высоко поднял над головой и ринулся к шару.

Вид отца Ивана был страшен. С окровавленным лицом, с пылающими глазами, выкрикивая заклинания, он приближался к аэростату. В первый момент на попа не обратили внимания: все боязливо созерцали чудесно поднимавшуюся груду полотна. Но скоро он был замечен. Продираясь сквозь толпу, отец Иван выкрикивал:

– Именем Бога! Заклинаю тебя, окаянный! Порождение ефиопово! Сгинь! Сгинь, конь антихристов!..

Исступленный вид попа, кровавые полосы на его лице, безумные заклинания подействовали на толпу как искра, брошенная в порох. Толпа взвыла и шарахнулась в стороны.

– Антихрист! Спасайтесь, православные! Пришел конец мира!

Попадья старалась схватить отца Ивана, причитая:

– Батюшка! Голубчик мой, да кто тебя так? Батюшка! Да помогите мне, помогите!..

Но поп с нечеловеческой силой отталкивал жену и пробивался вперед. Достигнув веревок, окружавших шар, он споткнулся и упал. Катаясь по земле и запутываясь все более, он пророчествовал неистовым голосом:

– Молитесь, православные! Приносите покаяние! Час Страшного суда настал!

В толпе раздавались плач и рев. Дьячок Сергей, став на колени и скинув широкополую шляпу, всенародно исповедовался в грехах. Поповны визжали. Антонина Григорьевна закутала голову платком и стояла, дрожа всем телом. Бабы-швеи пронзительно причитали, ожидая, что огонь небесный спалит их за помощь антихристу в его бесовском замысле.

Смятение и суматоха были необыкновенные. Свободные от караула мушкатеры, менее других потерявшие головы, угрожающе надвигались на аэростат. Дмитрий, побледнев, решительно стоял перед чудесным шаром, готовый скорее умереть, чем допустить его уничтожение. Горовой и Милованов стояли рядом с Ракитиным и направляли штыки против нападающих, к счастью безоружных.

Стиснув зубы, наклонив голову, как бык, Алексей Горовой сурово глядел на буйную толпу. И толпа топталась на месте, удержанная взглядом Алексея.

В этот решительный момент Трофим Агеич совершенно растерялся. Чувства его были непередаваемо сложны и запутанны. В нем смешались и суеверный ужас, заразительно охвативший его вместе с толпой, хотя он больше всех был подготовлен к тому, что здесь произойдет; и радость, что опасная затея увенчивается успехом, который принесет ему, Рукавицыну, награду от правительства; и смутная, подсознательная боязнь, что инвенция узника направлена совсем не в его пользу. Раздираемый противоречиями, майор то делал шаг вперед с намерением вмешаться и прекратить «опыт», то отступал, гонимый страхом.

Вдруг толпа ахнула, как один человек. Шар оторвался от земли и плавно закачался в воздухе. Он еще не наполнился целиком, и сморщенные бока его трепетали, раздуваемые потоками горячего дыма.

Все замерли, и даже поп Иван, которого солдаты выпутали из веревок, умолк. На тюремном дворе наступила полная тишина.

Корзина поднялась на аршин от земли. Дмитрий легко вскочил в нее, и корзина тотчас опустилась.

«Подъемная сила еще мала, – подумал Ракитин. – Шар не может поднять меня». Он сделал знак Семену, и тот подбросил в печь огромную охапку дров. «Сейчас все решится… Или шар начнет поднимать меня, или я погиб…» Сердце изобретателя билось часто и тревожно.

Прошла минута. И с чувством огромного облегчения Дмитрий заметил, что корзина уже не на земле. Правда, немного… пол-аршина… аршин… еще… еще… И нижний край корзины – на уровне голов изумленных зрителей, все еще цепенеющих в молчании. Первым опомнился комендант.

– Держите его, хватайте! – дико закричал он, бросившись к шару и пытаясь схватить корзину, но ее уже нельзя было достать. – Конвоиры! Чего смотрите?

– Трофим Агеич! – крикнул Ракитин. – Не опасайтесь – корзина привязана прочно!

Майор взглянул по направлению руки Дмитрия. В самом деле, четыре толстые веревки от верхнего края корзины были захвачены за железные костыли, глубоко вбитые в землю. Рукавицын немного успокоился, хотя сомнение продолжало глодать его. Если бы майор знал физические законы, он приказал бы немедленно затушить печь. Но он не мог осмыслить того, что происходило, а Кулибаба преспокойно подкидывал дрова. Из устья печи пылало жаром.

Две-три минуты – и шар уже натянул веревки. Корзина колыхалась на высоте пяти-шести аршин над землей, вровень с концом трубы, через которую шел горячий воздух.

Ракитин ликовал. Душа его наполнилась огромной радостью, какую человеку суждено испытать только раз в жизни.

«Сбылись мечты! – торжествующе думал Дмитрий. – Теперь ничто не удержит меня в стенах тюрьмы. Эх, Михайлу бы Васильича сюда – пускай бы посмотрел, как его наука впрок мне пошла…»

Подъемная сила аэростата увеличивалась с каждым мгновением. Ракитин чувствовал, как дрожат натянутые веревки. Всего несколько минут осталось до окончательного наполнения чудесного шара.

А что происходило в душе майора? Трофим Агеич только теперь вполне понял неслыханную важность ракитинской инвенции. Видя узника, свободно и смело парящего над головами толпы, комендант представил себя на его месте, и жгучая зависть охватила его.

«Он прав, – думал Рукавицын. – Это переворот в военном деле, но мне-то что? Всю славу, все получит Ракитин. Сколько раз незаслуженно обходили меня в жизни…»

Трофим Агеич дошел до такого возбуждения, что готов был перед целым светом обвинять Ракитина в присвоении его, майора, заслуг. Усы Рукавицына ощетинились, зубы свирепо оскалились, он крепко сжимал кулаки.