На краю неба (СИ) - Оксана Сергеева

Полтора месяца чувствовала себя изуродованной и искалеченной. Разбитой, как та фарфоровая кукла. Наверное, в тот день она не куклу разбила, а убила себя. Пыталась жить и чувствовать. Всегда среди людей, но в одиночестве, на свету, но без света внутри, свободная, но в острой клетке. Все так же она куда-то торопилась, но двигалась теперь медленно и неуклюже, словно училась ходить по земле в полной темноте. Ощущала себя слепой, а все вокруг показывали какие-то картинки, заставляя смотреть и восхищаться тем, что она не видит. Не в состоянии разглядеть и оценить.

Лежала в темноте, не желая включать свет. Чем дольше она лежала, тем больше мокла подушка от слез и тем сильнее охватывала ее усталость. Рассудочная и мышечная. Апатия такая, когда уже не хочется ничего.

Воспоминания звучали в голове плачем и надрывными криками. Злыми словами, стонами, тихим шорохом… Скрипом шин, когда неслась к нему посреди ночи, чтобы бросить любовь ему в ноги. Не собиралась с ним откровенничать, не для этого шла, надеялась, что растопчет, уничтожит раз и навсегда, заставит себя ненавидеть.

Какой дурак придумал, что любовь — это нежный цветок, который надо беречь? Ее любовь как сорняк. Растет и растет, ширится. Рвала Катька ее, топтала, травила, а она только сильнее разрасталась и душила изнутри. Чем больше боялась безвозвратно влюбиться в Крапивина, тем сильнее влюблялась. Но все равно отрезала его от себя, потому что если двоим друг с другом плохо, то надо расставаться. Если двое страдают, то надо расставаться.

Они не разговаривали эти полтора месяца, никак не общались и не перезванивались, но Катя не испытывала по этому поводу зла или обиды. Ничего такого она после той ночи не испытывала, понимая: не о чем им разговаривать. Только страшную тоску она испытывала. Нечеловеческий по Крапивину голод. Жила одним днем и не хотела думать о будущем. Честно пыталась существовать без него, с тихим смирением, но у нее это плохо получалось — жить так, чтобы не занимал он все ее мысли и мечты. Она пыталась думать о другом, занимать свой мозг другим, но не выходило.

Сбросив оцепенение, погнала себя в душ смывать слезы, мысли и чувства, утверждающие депрессивность и темноту. Потом, как смыла все и устроилась на диване с чашкой чая, в дверь позвонили. Поднялась, растревоженная этим звонком, словно вырванная из теплой ваты. Не хотела никого видеть, но никто чужой в такой час не придет. Да и догадывалась, кто этот поздний гость.

— Ох ты, какие люди. Чем обязана? — съязвила, открыв дверь.

— Давай поговорим.

— Вали отсюда, поговорили уже сегодня.

Ванька засмеялся:

— Давай спокойно поговорим.

— Не парься. Можешь не извиняться, я не обиделась. Мне нечем обижаться, я свой мозг вместе с девственностью потеряла.

— Кать, ну прости. Если так не хочешь, можешь не ехать.

— Да что ты, — скривилась она. — Ничего страшного, я же сказала, что переживу. Поеду я на твою свадьбу. Не стой, проходи>. Я чай собралась пить. Будешь?

— Нет. — Пошел за ней в гостиную, присел на диван. — Чего глаза красные? Ревела?

Катя окинула его хмурым взглядом, не оценив заботы.

— Нет. Аллергия.

— У тебя вроде не было.

— А теперь есть.

— На что?

— На крапиву.

— Ты не права, если думаешь, что я не переживаю за тебя, за вас, — вздохнул брат.— Я рада ошибаться. Правда ты свои переживания весьма занятно выражаешь, Ванечка.

— Сколько раз мне еще извиниться?

— Восемьсот пятьдесят четыре.

Иван невесело усмехнулся и посмотрел так пронзительно, что Кате захотелось отодвинуться.

— Вы два дорогих мне человека. Ты — моя сестра. Он — мой друг, мы выросли вместе. Сейчас редко видимся, но от этого он не перестал быть моим другом. Не перестал быть человеком, которому я доверяю. Их у меня не так много в жизни — людей, которым можно доверять. И сейчас у меня такое чувство, что надо выбрать между вами, а я не хочу. Черт возьми, я уже привык к мысли, что вы вместе. Да, мне это удобно — знать, что моя любимая сестра встречается с человеком, которого я знаю, понимаю и с которым у меня много общего. Разве это плохо?

— Нет, наверное.

— Именно потому, что он мой друг, я не могу сказать ему всего того, что легко сказал бы любому другому. Именно поэтому мы с ним нормально так ни разу и не поговорили. Он тоже не может говорить откровенно, потому что ты моя сестра. Вот, что мне делать?

— Ничего не делай, Ванечка. Общайся с ним так, как раньше. Так, как ты общался с Димой — твоим другом. Он не должен стать для тебя плохим, потому что расстался со мной. Наши проблемы — это наши проблемы. Не ваши. Не твои. Решайте свои проблемы, наши оставьте в покое.

— Легко сказать.

— А ты постарайся. Тем более мы с Димой уже обо всем поговорили.

— Тогда тоже возьми себя в руки и не жалуйся, что тебе неловко. Чего ты мутишь с этой поездкой?

— Потому что не хочу испортить тебе свадьбу, — ухмыльнулась.

— Как ты ее можешь испортить? — засмеялся Ванька.

— Обыкновенно. Потому что болею я. И болезнь моя хроническая называется «димакрапивин». Покажи мне Крапивина, и у меня снова начнется обострение. Температура поднимется и давление.

— Давай профилактику какую-нибудь придумаем. Успокоительным тебя накачаем, чтобы ты на раздражитель не реагировала.

— Вы тогда и раздражителя тоже успокоительным накачайте на всякий случай. Чтобы он на меня тоже не реагировал, — поддержала шутку.

— Точно. Его тоже накачаем. Жалко Геры не будет, вот кто точно вас обоих накачал бы как следует.

— Не смейся, — хлопнула брата по колену. — Я тебе серьезно говорю. Ты готовься, что праздник твой будет испорчен. Нас с Димой нельзя на одной территории собирать. Вот просто нельзя, и все! Потому что я себя знаю. Обязательно его зацеплю, а он ответит, и снова будет у нас фестиваль: Катька будет плавать или в море, или в фонтане, а тебе будет за нее стыдно.

Ванька расхохотался, Катя тоже выдавила из себя смешок и поднялась, чтобы отнести в ванную мокрое полотенце.

— Почему стыдно? Весело будет, — поддел, когда она вернулась, принеся заодно конфеты.

— Нет, ты посмотри, он еще и издевается надо мной.

— Я вообще не издеваюсь, я совершенно серьезен. Это вы вообще несерьезные.

— Куда уж нам.

— Конечно. Я, может, уже все спланировал. Уже пинетки присмотрел для вашей дочурки.

— Для какой дочурки?!

— Как для какой? Которую вы нам родите после свадьбы. Крапивину дочку надо. Будет с ней носиться и во французские кружева укутывать.

— Если я простила тебя за сегодняшнюю грубость, это не значит, что ты можешь теперь молоть всякую чушь.