На краю неба (СИ) - Оксана Сергеева

Она некоторое время смотрела ему в глаза, потом твердо заявила:

— Я никуда не пойду с тобой.

Он снова улыбнулся:

— Ты научилась читать мои мысли. Это прекрасно.

— Угадать, о чем ты сейчас думаешь, много ума не надо. Не пойду.

— Пойдешь.

— Нет.

— Пойдешь. Нам надо, Катенька.

Спазм сжал ее горло, и Катя чуть выше подняла подбородок, чтобы пропустить в себя глоток воздуха. Будто зная, что она испытывает, Дима отпустил ее руку и коснулся пальцами шеи точно в том месте, где она чувствовала тугой ком.

— Наш секс всегда начинался задолго до первого прикосновения. Он уже начался. Но на людях им заниматься неудобно, так что нам придется покинуть праздник. И чем быстрее, тем лучше, а то я разозлюсь, и снова будет фестиваль. И будет Катька плавать или в море, или в фонтане, а Ване будет за тебя стыдно. — Упрямо потянул ее к выходу.

— Ваньку прибью, — пообещала Катя, проглотив возмущение. Сопротивляться и не думала, слишком много любопытных взглядов сосредоточилось на их паре. — Куда ты меня тащишь?

— Туда, где нам точно никто не помешает.

— О, нет, Крапивин, к тебе в номер я не пойду. И говорить нам не о чем. Я тебе последний раз все сказала.

— Да, я помню. Все помню. Но постараюсь тебя переубедить. Это будет мучительно нервно, займет какой-то время, но ты все равно согласишься. Так что давай не будем тянуть. Я очень устал от всего этого.

Они двигались между столиками, рассылая по сторонам непринужденные улыбки. Катя надеялась вырваться, как только они выйдут из ресторана. Но вырваться не удалось: уже через несколько минут Крапивин втолкнул ее в свой номер. Она, не веря, что все это происходит с ней на самом деле, испуганно и растерянно прижалась к двери.

— Что ты делаешь, Дима? Что ты делаешь? — отчаянно прошептала, когда он, развернув ее спиной, начал расстегивать платье. — Мне и так плохо. И так больно. Отстань от меня. Оставь меня в покое, я ничего не хочу, — почти плача начала просить, и он оставил ее. Отошел. Но почему-то от этого не стало дышаться легче и свободнее.

— Останься.

— Ты знаешь, что ты со мной делаешь. И все равно ты это делаешь, — надломленным голосом сказала она.

— Конечно, знаю. Поэтому и делаю.

— Угу, знаешь… что мне надо обязательно отхватить от тебя кусок… я же не упущу такую возможность, так же всегда было… все равно, что это будет… злость, агрессия или нежность… мне нужно твое внимание, я его получу любым способом. Конечно, ты это знаешь.

— Попробуй выйди за дверь.

Катя на секунду прикрыла глаза, чтобы сдержать подступившие слезы, но это не помогло.

— Ты не представляешь, как мне страшно. Не представляешь… Я не могу без тебя. Но я не знаю, как начать все с начала, у меня уже нет сил.

— Для того, чтобы начать все сначала, тебе не надо ничего делать. И не надо ничего знать. Тебе достаточно просто замолчать.

— Я не выдержу третьего раза. Это для тебя он второй, а для меня будет третий. Если все снова развалится, я не переживу, — говорила, прекрасно понимая, что не сможет ему сопротивляться. Ни поцелуям, ни его желанию, ни всему остальному… И будет у нее с ним и третий, и четвертый, и пятый разы. Будут они расставаться, мотать друг другу нервы, и снова возвращаться. Будет у нее с ним столько раз, сколько он захочет.

— Художник не может бросить свою Музу. Это Муза может бросить художника. Она порывистая и непокорная, капризная и избалованная. Она душит его вдохновением и иногда пытается вытереть об него свои ножки…

— Замолчи, Дима, замолчи…

— …но, если она уйдет, он не сможет без нее жить. Без нее он умрет. Останься со мной, Катенька, моя Муза не может меня бросить, моя Муза должна быть со мной.

Шагнула к нему, ничего не видя от слез. Вслепую.

— Ой, Крапивин, как я тебя ненавижу. Вот за все. За то, что ты такой! — Прижалась к его груди, уткнувшись носом в шею. Наконец смирилась, сдалась, обняла его крепко и свободно, горько выпуская из себя все невыплаканное. Всю свою застоявшуюся, застарелую боль.

— Знаю. Я тоже тебя ненавижу. — Коснулся губами мокрой щеки. — Так же, как ты меня. С такой же силой. Нет, я сильнее. Потому что ты все еще упираешься, а я уже нет.

Поцеловал соленые губы. Все слова, до этого сказанные, значили и говорили меньше, чем этот поцелуй. Горячо и жадно, будто в нем нашел противоядие, впивался он в ее рот. Целовал с одержимостью, растворяя яд, который до этого времени отравлял ему жизнь, и сжигая в пепел последние Катькины сомнения. Они легко горели как бумага. Ярко и быстро. Катя тоже знала, что этим поцелуем скажет ему больше — признается и в любви, и в тоске, и во всех своих страхах.

— Все как всегда у нас, снова все как попало, — всхлипнула она. — По-идиотски!

— Почему?

— Я рыдаю, а ты радуешься. Вот что ты радуешься? Чему?

— Потому что вижу тебя. Потому что ты со мной.

— Угу, конечно, — промычала ему в грудь.

Ее слезам он тоже был рад, но не потому что они доставляли ему какое-то удовольствие, а из-за того, что ее боль наконец нашла правильный выход. Выходила слезами, а не острыми словами, злым смехом, яростным криком. Боль должна выходить слезами. Она должна быть понятной. Чтобы можно было пожалеть.

— Мне тоже тяжело. Но я не умею долго быть в миноре, Катя. Меня это разрушает, а я не могу жить в состоянии разрушения. Я сам над собой никогда не издевался и другим не позволял. — Увлек ее к ближайшему креслу, усадил себе на колени. Прижал к груди, как маленького ребенка, стараясь унять дрожь и успокоить слезы.

— Ага, и поэтому ты ко мне вернулся.

— Когда понимаешь, что все ошибки от любви, а не со зла, все меняется.

— Я не со зла… — всхлипнула, давясь его откровенностью и своими слезами. Ненавидя себя, что никак не могла успокоиться, ревела и ревела как идиотка. — Я не хочу, чтобы тебе было больно.

— Я знаю.

— Паршивенькая тебе, Крапивин, попалась Муза… боюсь предположить, на что тебя вдохновят мои слезы и сопли.

— Самая прекрасная. Моя любимая. Такая красивая, воздушная и нежная в этом платье.

— Воздушная и нежная? — посмеялась. — Скажешь тоже. Ты меня с кем-то перепутал.

Давно уже не была воздушной и нежной. Давно уже себя так не чувствовала. Тяжелой была. Невозможной. Скандальной. Кусающейся, нервной, плачущей. Ничего воздушного в ней не осталось. Но от его слов почему-то снова захотелось плакать. Она и заплакала, а он молча слушал ее слезы, и с каждой пролитой слезинкой, с каждым горестным всхлипом Катя становилась ему все роднее и роднее.

— Мне надо умыться. Надо в душ. Хочу снять с себя платье, я устала, — успокоившись, сказала, тем не менее не шевелясь. Обессиленно закостенела в Димкиных в руках, не хватало сил, чтобы оттолкнуться от него.