Последний солдат Третьего рейха - Ги Сайер

В моем неоформившемся сознании война никак не могла повлиять на любовь к девушке. Ни о чем другом не могло быть и речи. Единственные ограничения налагала продолжительность отпуска, но как раз это-то от меня не зависело.

Поскольку кто-то из моей семьи должен был навестить меня, слишком удаляться от центра я не мог, и ночевал только там. Но при этом терял бесценное время, которое мог бы провести с Паулой. В день ожидаемого прибытия родителей я возвращался в центр раз пять или шесть. Наконец ближе к вечеру добряк фельдфебель сказал мне:

— Кое-кто ждет тебя в казармах, Сайер.

— А, — заметил я, как будто этого меньше всего ожидал. — Спасибо, герр фельдфебель.

Я взбежал по ступеням и открыл настежь дверь большой комнаты, где провел уже несколько ночей. Быстро оглядев двойной ряд коек, я встретился глазами с человеком в темно-сером пальто. Это был мой отец.

— Здравствуй, папа, — произнес я.

— Ты возмужал, — сказал отец свойственным ему робким тоном. — Как ты? Мы почти ничего не знаем о тебе. Мать жутко беспокоится.

Я внимательно слушал, как всегда, когда говорил с отцом. Я понял, что здесь, в самом центре Германии, в казармах, где все напоминает о беспрекословной войсковой дисциплине, он чувствует себя не в своей тарелке.

— Может, выйдем, папа?

— Как хочешь. Да, кстати. Я привез для тебя гостинец. Мы с мамой долго его собирали. Немцы держат его внизу. — Произнося «немцы», он понизил голос, как будто говорил о банде ублюдков.

Несмотря на то что отец взял в жены немку, он никогда не испытывал добрых чувств к Германии. Он так и не смог забыть ужасы первой войны, хотя с ним, военнопленным, обращались неплохо. Но то, что один из его сыновей служит в германской армии, мешало ему слушать новости по лондонскому радио.

Внизу я спросил у фельдфебеля, где посылка. Он передал мне ее, а к отцу обратился на безупречном французском:

— Мне очень жаль, месье, но в казармы запрещено вносить пищу. Вот ваша посылка.

— Благодарю вас, — ответил отец. Он явно был смущен.

Пока мы шли по улицам и разговаривали, я просмотрел содержимое посылки: плитка шоколаду, печенье и — о, радость! — пара носков, которые связала заботливая бабушка.

— Их мне как раз и не хватало.

— Я думал, тебя больше всего порадуют сигареты и шоколад. Но разумеется, у тебя нет в этом недостатка. — Мой отец был убежден, что мы с утра до ночи только и делали, что пировали. — Здесь же все иначе. Немцы забирают все.

— Да, у нас нормально. — Я уже научился наслаждаться сегодняшним днем и не думать о том, что несет с собой завтрашний.

— Что ж, тем лучше. У нас все не так здорово. Твоя мать с трудом может наскрести что-нибудь поесть. Нам приходится нелегко.

Я не знал, что ответить, и захотел вернуть ему гостинец.

— Да-а, — протянул отец. — Остается надеяться, что война скоро закончится. Немцам дают прикурить. По лондонскому радио только и слышишь: американцы то, американцы се. Италия… союзники…

Сказанное отцом стало для меня новостью. С песней прошел отряд военно-морских пехотинцев. Я, как полагается, отдал честь. Отец с отвращением взирал на меня. Когда во Франции творится черт знает что, ничто не могло его радовать.

Целые сутки он рассказывал мне о страданиях Франции, поясняя такие подробности, будто говорил с канадцем или англичанином. Я оказался в трудном положении, не знал, как отнестись к его словам. Я сдерживал себя, ограничившись короткими репликами: «Да, папа. Конечно, папа». Мне хотелось бы поговорить о чем-то еще, позабыть войну, рассказать о моей любви к Пауле. Но я боялся, что он не поймет меня и только рассердится.

На следующий день я проводил отца, пребывавшего в мрачном расположении духа, на вокзал. Я, как дурак, взял под козырек, когда отправлялся поезд, — от этого ему стало еще хуже. Мимо меня проплыло его встревоженное лицо. Стоял жаркий июньский вечер. Я увижу его снова только через два года, годы, которые растянутся на целую вечность.

Как только уехал отец, я бросился к Нейбахам. Я извинился за то, что не представил отца. Ведь мы провели с ним так мало времени. Они все поняли и нисколько не обиделись. Понимая мое нетерпение, фрау Нейбах сказала, что Паулы не будет до завтрашнего дня. Как такое вынести: мы и так потеряли целые сутки, плюс к этому день и ночь: у меня осталось всего семь-восемь дней, поэтому дорог был каждый час. Во время обеда у Нейбахов я хранил мрачное молчание, но они отнеслись к моим чувствам с уважением. Затем я пошел бродить по улицам, надеясь встретить свою возлюбленную. Так я ходил почти час. Часы пробили одиннадцать, и тут их заглушил рев сирен. Он слышался повсюду. Немногие огни, горевшие на улицах (по-прежнему поддерживалось затемнение), и те исчезли. Пожарные и жандармы уже вышли на защиту города. Над черным небом Темпельгофа послышался рев двигателей, выхлопы которых прочерчивали полосы в воздухе. Улицы заполонили мотоциклы местных дружинников: они призывали немногих прохожих в укрытие. Я оставался на улице. И тут же попал под шквал вражеских бомб.

Я знал, что, как только начнется бомбежка, заработают бригады первой помощи: значит, я, возможно, встречу Паулу. Я встал в дверном проеме напротив входа в бомбоубежище, находившееся в невысоком доме близ канала. Отсюда мне открывался вид на канал и далекий горизонт, слегка прикрытый небольшим туманом. На северо-западе небо освещали казавшиеся ненастоящими вспышки огня: обстрел, наверное, вели по заводам в Шпандау. То здесь, то там появлялись всполохи, прямо как во время фейерверка. Бесчисленные орудия противовоздушной обороны создавали непроходимый заслон против идущей на нас смертельной тучи. Каждая яркая вспышка, неожиданно появлявшаяся в небе и падавшая на землю, означала гибель еще одного вражеского самолета. Стену, к которой я прислонился, сотрясло от взрыва. Хотя мои глаза болели от непрерывной смены ярких молний и тьмы, я неотрывно смотрел на улицу и набережную, по которой бежали люди, до сих пор не нашедшие укрытия. Раздавшаяся затем какофония разбитых стекол оповестила, что в километре от меня город накрыло бомбами. По каналу пошли большие волны.

Вокруг меня все рушилось. Несмотря на то что мне хотелось остаться на улице, чувство страха пересилило: я побежал в убежище. Тротуар под моими сапогами отдавался гулким звуком. Вскоре я уже пробирался сквозь толпу испуганных людей. Царила удушающая атмосфера Мощный рев, доносившийся одновременно сверху и снизу, сносил с потолка кусочки штукатурки. Люди искали поддержку друг у друга и не находили ее. Дети со свойственной только им наивностью спрашивали: «Что это так воет, мама?» Матери в ответ только гладили светловолосые головки дрожащими пальцами. Те, кому повезло верить в Бога, молились. Я прислонился к трубе, по которой передавался каждый звук, каждое сотрясение, доносившиеся с улицы Шум моторов становился все громче, воздух застывал в легких. Затем раздался грохот, будто на нас неслись тысячи локомотивов. Из темноты доносились крики людей, не помнящих себя от ужаса. Зажглось электричество. Затем все бомбоубежище наполнилось густой темной пылью, сыпавшейся снаружи. Кто-то закричал: