Оружие Возмездия - Олег Дивов

Пока Зозуля дергал машину вперед-назад, выравнивая ее по уровню, Олег сидел на краю люка и, плавно покачиваясь в такт рывкам, наблюдал, как метрах в двадцати левее, на крыше машины четвертого дивизиона, молодой сержант Рабинович меланхолично жует сухарь и листает толстенную книгу. Олег знал, что на обложке книги написано «Орнитология». Поэтому никто даже не пытался отобрать у Рабиновича сей толстенный фолиант. На подтирку в бригаде все равно шло Полное Собрание Сочинений В.И.Ленина, томов десять еще осталось.

У Олега тоже была в армии книга, не нужная никому, и потому не пострадавшая даже в период «злой дедовщины». На ее обложке было написано: «Clifford D.Simak. The City». Память о прошлом. О том, что кое-как читал по-английски и любил фантастику. И еще любил одну девушку. И она любила его. «Проклятье, сколько можно об этом? Нет больше той пары, нет. Мы изо всех сил стараемся забыть друг друга. Так правильно. Так разумно».

…Мы сломались. Ты не выдержала испытания свободой, я не вынес лишения свободы. Здесь так мало внешних раздражителей, ангел мой, тут все так убого, что невольно уходишь в себя, строишь мудрую и четкую, на свой взгляд, философскую системку, и по ней живешь. У меня здесь только своя правда, только мои понятия о чести, добре и зле. Быть может, потом все эти понятия будут сломлены реалиями внешнего мира. Но сегодня у меня есть моя маленькая религия, простая, как все самоделки, и надежная. И, видит бог, я не виноват, что в ней нет места для тебя.

И тем не менее, даже здесь я веду себя так, будто ты подсматриваешь издали. Почти разлюбив, все еще люблю, и это помогает мне держаться. Надо бы успокоиться. Сейчас начнется боевая работа, я отвлекусь и к вечеру буду в порядке. Пулеметчик Ганс достанет гармошку и заиграет «Ах, мой милый Августин». А потом отправится гулять по ночному лесу и… И думать о тебе…

К счастью, пришлось отвлечься и раскатать по машине маскировочную сеть. Олег втаптывал сапогом в песок алюминиевые колышки и думал, что накрытая сетью машина должна быть сверху похожа на большую кучу мусора. Еще он думал, что есть некое изящество даже в уродливом кирзовом сапоге – Олег поставил ногу на колышек и некоторое время рассматривал ее, находя, что складки сапога на голени очень опрятны, и выглядит сапог в профиль вытянуто-хищным, а если посмотреть анфас, то появляется вдруг симпатичная тупорылость, округлая и добродушная.

Он бы и дальше предавался размышлениям, но в машине раздался голос Вдовина, зовущего «Лагерь», и пришлось идти на место. На ходу Олег представил, что кто-нибудь из начальства, подслушав его мысли, вполне мог бы предположить у сержанта нервное заболевание. «А действительно, все ли со мной в порядке? Или эта постоянная работа мысли, цепляющейся за любую мелочь и принимающейся ее анализировать, есть просто следствие замкнутости мира, бедных на эмоции обстоятельств, в которых я живу уже пятнадцать месяцев? И я постоянно ищу красоту в окружающем меня – почти бессознательно – дабы не отчаяться, не ожесточиться, не растерять то немногое в душе, что, собственно, и заставляет искать эту красоту, и что накрепко привязывает к мыслям о былом…». Олег тряхнул головой и шагнул в кормовой люк. Он присел на широкий комингс, свесив одну ногу наружу, подключился к станции и вызвал штаб дивизиона, надеясь, что разговор будет коротким и не помешает ходу мыслей – они в последнее время стали легко рассеиваться от самых пустяковых забот. «Стоит ли этот разговор, скорее всего зряшный, того, чтобы я забыл, о чем думал сейчас? Да или нет? Нет, не стоит».

– Увы, только для меня, – буркнул Олег себе под нос.

Он вызвал «Смету» снова.

Через час Олег уже прочно сидел в кресле и, прижимая локтем блокнот, торопливо записывал данные для стрельбы. Одним ухом он слушал через шлемофон, что творится на огневой, другим ухом повернулся к динамику громкой связи, куда вывел станцию, настроенную на волну штаба. Глаза его бегали от блокнота к башне, где противно завывал лазерный дальномер и перебрасывались четырехзначными числами майор и Тхя. Приходилось слушать еще и их разговоры, напоминать майору, чтобы не забывал переключаться со станции на станцию, дублировать передачу данных, давать повторы и быть в курсе всех дел. В секундные промежутки Олег успевал затягиваться «Примой», обзывать майора Минотавром (про себя) и жаловаться на нелегкую судьбу грамотного человека (уже вслух). Два дня назад только дотошность Олега спасла дивизион от позорного выстрела по чужой цели. Он доказал свою правоту, несмотря на яростную ругань майора. Был потом удостоен извинений и принял к сведению, что пижона и балагура пулеметчика Ганса с его губной гармошкой лучше оставлять в лагере, а на стрельбе работать машиной, которая все слышит и быстро соображает, поскольку ошибиться легко, а оправдаться потом невозможно. И он слушал, писал, повторял; ругался с радистами ракетчиков, влезающими в его частоты; глох от грохота станции электропитания за спиной и помех в ушах; волевым решением за две минуты перевел дивизион на запасную частоту, потому что на основной возник какой-то безумный «Днепр», отважно штурмующий высоту сто пять и пять… Но главное, он держал каждое слово майора под контролем и старался не исказить ни одной цифры сам. Кажется, получалось.

В полдень, когда отдувающегося майора вызвали на командный пункт, в наушнике раздался голос Тхя:

– Ты что думаешь насчет принять пищу?

– Мудрое решение, – ответил Олег. – Даже весьма мудрое.

– Тогда всё. Зозуля, тащи!

Через минуту перед Олегом лежал здоровенный ломоть хлеба, шмат сала, аккуратно нарезанные ломтики колбасы и конфетка на сладкое – из личных запасов экипажа, припрятанных в машине. Можно было расслабиться и заглушить чувство голода, которое привычно застигало всю бригаду врасплох в двенадцать дня: удел тех, кто завтракает в полдевятого, а обедает в три. Жевать колбасу было приятно. К салу Олег привык, но относился равнодушно. Как сало поглощает разборчивый в пище Тхя, знаток своей национальной кухни, любитель рассказать за обедом о правильной кулинарной обработке молодой собаки – сколько варить, сколько держать на жаровне, и так далее – Олег не представлял. В башне, одако же, раздавался такой хруст челюстей, будто там грызут огромный кусок сахара.

Он отстегнул тангенту и выбрался из машины. Песок под ногами промерз и слегка поскрипывал. Олег закурил и, повернувшись лицом к солнцу, закрыл глаза. «Надо бросить курить, – пронеслось в голове. – Легкие никуда не годятся после пневмонии. Но как тут бросишь, если самый верный друг – сигарета? Ладно, вернусь домй, переключусь на другие ценности, и станет не так важно сладкое кружение усталой головы от первой затяжки. Переключусь на другие ценности… Ох, дурак ты, дурак. Ты из простой страсти выдумал в свое время очень сильное чувство – и действительно полюбил. Ты слишком хотел любви тогда, глупый мальчишка, слишком желал настоящей романтики – и получил ее выше крыши. Потом романтика надоела, страсть утихла, но осталась привязанность, ответственность за другого человека, привычная нежность… Ты думал, что когда уйдешь в армию, все закончится само собой. Как бы не так. Именно армия показала: в твоей биографии ничего ярче той придуманной любви не было. Вот и живи теперь воспоминаниями! Жри себя поедом. Месяц назад ты отправил ей письмо, в котором настойчиво доказывал, что нужно тебя забыть. Сам все время думаешь о ней. Оказывается, лучшие минуты твоего прошлого – те, когда вы были рядом. Так чего же ты хочешь, парень? Неужели тебе надо, чтобы через девять-десять месяцев, когда вернешься домой, все закрутилось по новой?.. Хватит, остановись».